России верные сыны - Страница 12

Приняв непринужденный, слегка скучающий вид, Можайский прошел в боковую галерею. Там ему открылась смешная картина: на диванах и в креслах спали люди, одетые в старопольскую одежду, в голубые, желтые кунтуши с откидными рукавами.

Вдруг в зале снова заиграла музыка, раздался грохот каблуков и звон шпор. Кое-кто из спавших в креслах поднял голову. Трое вскочили и устремились на звуки музыки. В зале развевались белоснежные платья, сверкали драгоценные камни. Можайский подумал: «Да, эти баловни судьбы могут спокойно пировать и веселиться, они обязаны этим весельем ста тысячам русских, навеки уснувшим на Бородинском поле, под Красным, под Малоярославцем…»

Он горько усмехнулся и хотел возвратиться в свою комнату, но прямо перед собой увидел молодую женщину. Она была бы очень красивой, если бы не тень усталости от бурно прожитой жизни, легшая у рта.

Можайский отступил в сторону и поклонился.

– Мне показалось, что вы скучаете, – сказала она. – Но почему бы вам, молодым людям, не веселиться? Жить среди военных бурь, видеть вокруг только горе и смерть… Бедные люди, вы не знаете молодости.

– Я здесь случайный гость, – сказал Можайский, – у меня нет ни друзей, ни знакомых, и, признаюсь, мне не весело.

– Вы приехали издалека?

– Да, и завтра же уеду. Если бы не странная манера приглашать гостей, я не оказался бы гостем этого дома.

– Куда же вы держите путь, если это не тайна?

– Никаких тайн… Я француз, эмигрант, мой отец был губернатором в Пуату, он погиб в дни террора… – Можайский рассказывал очень естественно, все было взвешенно и обдуманно заранее. – Я жил в Англии. Месяц назад английский корабль привез меня в Ригу. Теперь я пробираюсь в главную квартиру русской армии, – это где-то возле Бреславля.

– Бреславль в руках французов.

– Я этого не знал… Ну что ж, придется ехать туда, где я найду главную квартиру. У меня письмо к графу Рошешуар, генерал-адъютанту императора Александра.

– И вы, француз, будете сражаться против Франции?

Они отошли к нише окна. Она с любопытством смотрела на Можайского.

– Бонапарт – не Франция. Человек, который осмелился сказать: «Не я нуждаюсь во Франции, а Франция нуждается во мне», – не француз. Я буду сражаться против тирании, за свободу народов.

– Все равно вы будете сражаться против ваших соотечественников, – несколько сурово сказала она.

– Мадам, – продолжая разыгрывать волнение, ответил Можайский, – я француз и, возможно, буду принужден сражаться против моих соотечественников. Но прославленный генерал Моро возвращается в Европу из Америки, чтобы сражаться против Бонапарта.

– И вы думаете, что он решится запятнать себя братоубийством?

Вероятно, разговор слишком затянулся. Собеседница Можайского принужденно улыбнулась, готовая оставить гостя, но в противоположном конце галереи вдруг появилась другая женщина. Она шла очень медленно, шаль падала с ее плеч и волочилась по полу. Она не видела ни Можайского, ни его собеседницы и остановилась, как бы прислушиваясь к музыке. Собеседница Можайского хотела отойти, но что-то в его лице, во взгляде удивило ее. Изумление, тайную боль, гнев – все это вместе вдруг отразило лицо этого самоуверенного и пустого, как ей казалось, молодого человека, искателя счастья.

– Что с вами? – спросила она.

Он ответил не сразу и с видимым смущением:

– Нет… Ничего…

Потом что-то пробормотал о даме, которая появилась и тотчас же скрылась.

– Это мадам Лярош, моя приятельница… Приятельница хозяйки и ее гостья. Муж ее тяжело ранен, она не хочет появляться в обществе. Вы как будто взволнованы?

– Разве мог я, француз, без волнения слышать ваши упреки… – довольно естественно сказал Можайский. – Не так легко решиться воевать против своих соотечественников. Но если моя родина устала, если народ жаждет мира, а этот человек приносит ей только горе, смерть, отчаяние…

– Я видела его не раз, – улыбнувшись, сказала собеседница Можайского. – Черты лица мне показались красивыми, но невыразительными… Гладкие, черные, плотно лежащие волосы, светло-серые глаза. Взгляд быстрый и рассеянный, точно он никогда не слушает, что ему говорят, и отдается своим мыслям. Лицо матовой белизны, античный профиль… Однажды он улыбнулся, и, верите ли мне, что-то кроткое было в его улыбке. А говорят, он несет с собой только несчастье… Что бы ни говорили, я верю, что это великий человек… Если бы не несчастный русский поход, Польша была бы могущественной и независимой! – Она произнесла эти слова как бы с вызовом и посмотрела прямо в глаза Можайскому.

– Он обещал то же Италии. Разве он не говорил, что желает видеть Италию сильной и могущественной, в ряду великих держав? А вместо этого он ограбил ее дворцы и картинные галереи. Цвет Италии – двадцать семь тысяч молодых людей после карнавальных празднеств отправились в русский поход. Вернулось несколько сот счастливцев…

Все, что говорил Можайский, было естественно в устах француза-эмигранта, к тому же он говорил искренне.

– С вами трудно спорить, – сказала его собеседница. Они покинули нишу окна и шли в сторону танцевального зала. Их вновь оглушил гром музыки, взрывы смеха, звон шпор.

– Завтра гости разъедутся, здесь будет тихо, как в склепе, – с усмешкой произнесла спутница Можайского и, кивнув на прощание, скрылась в толпе гостей.

Только тогда Можайский заметил, что краснолицый, дородный господин в голубом фраке глядит на него в упор пристальным и как будто недружелюбным взглядом.

– Простите, меня, – сказал ему Можайский, – могу я узнать, кто эта дама, удостоившая меня долгой беседы?

Дородный, краснолицый человек принужденно засмеялся:

– Бог мой! Я думал, вы знакомы с детских лет… – И вдруг, окинув Можайского холодным взглядом: – Это хозяйка дома, сударь, и гостю прежде всего следовало бы представиться ей.

Можайский не обратил внимания на вызывающий тон, но то, что дама, с которой он говорил о войне, о Франции, о Польше, оказалась хозяйкой, Анной-Луизой Грабовской, было для него неожиданностью. Он, может быть, задумался бы над этим, если бы не другое, более важное обстоятельство: здесь, в Силезии, в поместье Грабник, он встретил Катеньку Назимову, свою бывшую невесту, теперь жену француза, полковника Августа Ляроша.

Первая мысль – уехать из этого дома! Но прежде нужно найти Стибор-Мархоцкого и тайком предупредить о своем отъезде. Можайский искал его в зале, где были накрыты столы, бродил, среди упившихся и объевшихся бражников, потом прошел в игорные комнаты. Он нашел наконец Мархоцкого в танцевальном зале и шепнул, что им надо свидеться. Потом прошел в столовую и сел к столу, он давно уже чувствовал голод. И вдруг снова приметил чей-то не слишком дружелюбный взгляд: на него смотрел все тот же дородный, краснолицый человек в голубом фраке. Этот человек сидел рядом с креслом хозяйки, но ее место оставалось пустым.

Анна Грабовская в этот час поднималась на третий этаж; она шла по пустынным, полутемным комнатам, где едва мерцали масленые лампы. Пол скрипел у нее под ногами, вокруг пахло пылью и сыростью. В полукруглой комнате горели два канделябра. Они бросали резкий свет на превосходную копию мадонны Леонардо да Винчи. На дубовой скамье, поставленной против резного налоя, сидела Екатерина Николаевна Назимова, жена полковника Ляроша.

– Он уснул? – спросила Анна.

– Бредит… И все то же – битва, слова команды, кровь… Но вчера вдруг вспомнил детство, виноградники, детские шалости… Он услышал музыку и просил меня спуститься вниз и потом рассказать ему о твоем празднике.

– Я видела тебя… – Анна вспомнила своего странного гостя и выражение его лица, когда он смотрел на Катеньку Назимову. И она рассказала об этом госте.

– Кто б это мог быть? – рассеянно сказала Катенька. – Кто-нибудь из старых знакомых… Я не хотела бы его видеть.

– Почему?

– Кто я для моих соотечественников? Несчастная женщина, навсегда оставившая отечество.

– Он не русский. Он француз, эмигрант.