Романовы. От Михаила до Николая - Страница 21

В чем причина этой странной паники? Настоящей причины нет. Петр уверяет, что царевна Софья хочет его гибели, что она собирает войско, чтобы напасть на Преображенское и убить Петра. Но все эти стоны и жалобы остаются без доказательств: «он слышал», «он думал», «ему говорили».

Н. Устрялов, особенно подробно исследовавший этот период, категорически утверждает, что все эти страхи не только не имели, но и не могли иметь никаких оснований. Софья прекрасно знала, что Преображенское хорошо охраняется, что потешные полки Петра находятся на военном положении. Вся политика Софьи была совершенно противоположна активным выступлениям. Она отчасти боялась, а еще более делала вид, что боится нападения со стороны Петра. Ее политика была именно в том, чтобы показать, что она боится, что ее «обижают». Она делала все, чтобы возбудить симпатию и жалость стрельцов и побудить в них желание защитить ее.

Полная безопасность в этот период впавшего в панику Петра доказывалась уже тем, что Софья даже не знала о страхах Петра, о его побеге. Появление Петра в Троицке явилось для нее полнейшей неожиданностью.

Но успокоить Петра не удается. Дрожащий, трепещущий, он навзрыд плачет в келье Викентия. Даже после того, как припадок кончился и архимандриту Викентию «твердыми и ласковыми словами» удается как будто успокоить испуганного и слезливого «царственного отрока», Петр проявляет прежнюю трусость. Целый ряд приверженцев уже явился к нему. Борис Голицын и Бутурлин сообщают, что ими давно уже приняты меры для борьбы с Софьей, что силы собраны великие и победа обеспечена. Все растет количество перебежчиков. Софья в одиночестве. Она бессильна. Но Петр и теперь оказывается неспособен давать какие бы то ни было распоряжения, проявить хоть малейшую инициативу: «Нет, нет, вы уж сами как-нибудь, а я не могу, я боюсь!»

Быть может, этот болезненный припадок трусости является единичным, исключительным? Увы, нет. Через 11 лет после Троицы, под стенами Нарвы, когда Петру уже 29 лет, когда он в полном расцвете сил и энергии, перед нами развертывается та же картина совершенно исключительной, болезненной трусости. Идучи на рать, Петр весел. Он собрался в поход, как на праздник. Веселился, шутил. Был уверен в победе. Но когда под стенами Нарвы узнал о приближении шведского короля, струсил и стал вести себя, как напроказивший мальчишка, которому пригрозили розгой. В полном отчаянии он даже не пытается скрывать охватившую его панику.

— Это не солдат, — презрительно сказал о нем саксонский генерал Халлер, увидя его «удрученным и чуть не полоумным», горько жалующимся и пьющим стаканами водку, чтобы успокоиться.

Водка, однако, не помогает. Петр не может прийти в себя. Он покидает свое войско и в панике удирает куда глаза глядят. Командование войсками он передает кому попало. Ко всеобщему удивлению, главная роль отдана неведомому, неопытному, только что принятому на службу офицеру Декруа.

Паника сказывается в каждом шаге Петра: он забывает пометить дату своих распоряжений, забывает приложить к приказу печать. Бежать, бежать — во что бы то ни стало бежать!

Те бессвязные слова, которые он говорит на прощание в качестве инструкции перед своим побегом, по рассказам очевидцев, «свидетельствуют столько же о растерянности, сколько и о невежестве».

Слезливость Петра и здесь не меньше его робости. Он бежит, заливаясь слезами. Ни о каком преследовании нет и речи, но Петр переодевается в крестьянское платье, мажет себе лицо грязью, ходит сгорбившись, чтобы скрыть свой рост, и это состояние трусости и растерянности длится достаточно долго.

Узнав о поражении, которое, как и следовало ожидать, потерпели брошенные им под Нарвой войска, он не только проливает потоки слез, но и проявляет такое уныние, что никто не решается при нем говорить о боевых действиях. Какие угодно условия мира, самые унизительные — только бы мир! Таковы его мечты в то время, по единодушным отзывам современников.

Пример с Нарвой тоже не исключителен. Еще хуже поведение этого могучего человека и прославленного в 1711 году у Прута героя. Петр давно уже не мальчик, ему почти 40 лет. Но его трусливость и слезливость проявляются здесь в еще более сильной степени, чем раньше. Уже покидая Петербург в апреле 1711 года, он заботится только об обеспечении Екатерины и ее детей. Думать о государстве он не может. В ответ на запросы Апраксина, требовавшего приказаний, Петр в своем письме от 24 апреля отвечает, что он болен, что в отчаянии, что никаких распоряжений он дать не может. Тем не менее в поход он выступает торжественно, с обычными в таких случаях бубнами и литаврами.

Петр прибыл в Яссы с 45-тысячным войском и громаднейшим обозом. С ним, кроме Екатерины, целый ряд «утешных» женщин. Даже офицеры везли с собой в поход жен и детей. В военном лагере устраивались пышные пиры, ничем не отличавшиеся от «всешутейских» оргий в мирное время. Жили, как всегда, весело. Только вот результаты вышли невеселые.

Господарь молдавский Кантемир принял было Петра с большой радостью, но кормить армию ему оказалось нечем. Запасов никаких нет, армия голодает, ибо татары, появившиеся с севера, отрезали тыл.

Положение день ото дня становится все трагичней, пока, наконец, 7 июля 1711 года вечером армия Петра не оказалась зажата в тесном кольце турок, захвативших оба берега реки. Силы турок в пять раз больше, чем у русских, у них огромный перевес в артиллерии. Поход был предпринят явно по-мальчишески. Но еще более по-мальчишески пытается Петр ликвидировать последствия этой авантюры.

Первая мысль, которая им овладевает, — желание удрать в одиночку, кинув всю армию на произвол судьбы. Он обращается к казаку Ивану Никулюку с мольбой увезти его с этого места, скрыть его, спрятать и спасти его и Екатерину.

«А о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога, была бы только Россия во славе и благоденствии», — цитируют казенные историки торжественное заявление Петра, провозглашенное им в свое время.

Реальная правда оказалась несколько иной. «Благоденствие» Петр старался спасти всеми силами, а вот о «славе» в критические моменты жизни не помышлял.

Попытка спастись бегством оказалась неисполнимой. Петр заперся у себя в палатке и махнул на все рукой. Он совершенно пал духом и оказался не в состоянии давать какие бы то ни было приказания. Не мог он выслушивать и советы. Заботу о спасении, думу о том, что делать, пришлось целиком взять на себя Екатерине. Благодаря случайности дело удалось спасти. Петра выручила жена. Великий визирь так обрадовался полученной от Шафирова взятке в 200 тысяч рублей и бриллиантовому перстню, которые передала ему Екатерина, что согласился отпустить на свободу исключительно крупную «рыбу», которая попала в его невод.

Любопытная деталь: в момент паники Екатерина, расставаясь с перстнем, все остальные свои драгоценности раздала гвардейским офицерам, правильно сообразив, что, в случае чего, при захвате царя и царицы дело не ограничится одним бриллиантовым перстнем и все драгоценности пропадут. Шафиров (натуральный еврей Шапиро) оказался гением в дипломатических переговорах. Он пугал турок тем, что к русским вот-вот придут в помощь несуществующие войска, уверял, что при решительном характере Петра грозный царь уложит всю свою армию на поле битвы, но живым в руки ни в коем случае не сдастся. Он раздавал во все стороны «бакшиш» и добился-таки того, что турки удовлетворились возвращением им всех завоеваний войн, предшествовавших последней, очищением Азова и так далее.

Полномочия, которые даны были Шафирову для ведения переговоров, были несравненно больше. Петр с радостью соглашался отдать, по свидетельству современника, даже города, лежащие в самом сердце России. Дескать, что хотите, то и возьмите, только отпустите душу на покаяние. Турки согласились отпустить эту грешную душу, махнули на перетрусившего и слезливого Петра, спрятавшегося в своей палатке, и Екатерина срочно востребовала возвращения розданных офицерам драгоценностей.

Но сразу же после получения радостного известия о счастливом окончании переговоров Петр — до чего характерно! — немедленно переменил тон и взыграл духом. В тот же день в письме к Апраксину он хоть и сознается, что никогда «в этакой диспирации не был», но хвастает, пытаясь изобразить себя победителем: «Хотя неприятели сто тысяч числом нас превосходили, но однако же всегда выбиты были». Ему приходится, конечно, в письме сознаться, что «положено все города, у турок взятые, отдать», этого никак не скроешь, но он тут же самоуверенно заявляет, что «сие дело хотя и не без печали», но в итоге принесет какую-то «несравненную прибыль». И в полном согласии с этим новым тоном, выпутавшись из безнадежного положения, Петр не только сразу же отказывается исполнить данное слово об уничтожении укреплений Азова, но и с легким сердцем отдает спасшего его Шафирова вместе с Толстым и младшим Шереметевым в заложники туркам. Пусть посидят пока в Константинополе. Это неважно!