Romanipen (СИ) - Страница 13

Алексей Николаевич улыбался, глядя на него. Он вообще не скрывал, что они делают с ним: обнять мог посреди двора, поцеловать. Двор-то ладно. И деревня вся уже знала, кого ни спроси про Петю — расскажут.

Но вот один раз удивил он того. Помещики тогда соседские в гости приехали. Известно, зачем — за дочек своих хлопотали. Вянут полевые цветочки в глуши, а рядом барин молодой живет, гусар. Не приезжает почему-то, не знакомится даже. Вот и звали его к себе. Но разговор издалека начали за обедом — степенно толковали, сколько хлеба в этом году продать, обсуждали барщину и оброк. Алексей Николаевич едва не зевал, Петя это видел, пока за столом прислуживал.

И вдруг тот начал:

— Господа, что же мы все вокруг да около ходим? — непочтительно обратился он к старым помещикам, весело усмехаясь. — Признаюсь честно, у меня нет никакой охоты принимать предложение у вас погостить.

Гости недоуменно умолкли, и Алексей Николаевич, не давая им прийти в себя, продолжил:

— И дочек ваших повидать надобности нет…

И вдруг он обхватил за пояс стоявшего рядом Петю и затащил к себе на колени. Обнял и поцеловал, а тот смотрел на него круглыми глазами — что ж он делает-то, стыдно ведь!

Гости тут же вскочили и, запинаясь, стали извиняться. Уехали сразу же и больше не появлялись.

Пете это не понравилось тогда: предчувствие нехорошее возникло и пропало. Совсем не нужно было перед помещиками так — что за безрассудство? Детское какое-то совсем. Но Алексей Николаевич только смеялся, вспоминая, какие у гостей лица были. И Петя успокоился.

Он после того случая окончательно понял — не променяет барин его на невесту. Но все же удивлялся до сих пор, когда ловил на себе его взгляд. Гораздо больше там было, чем просто желание. Такая щемящая нежность проглядывала, что Пете неловко становилось.

Однажды ночью Алексей Николаевич, лежа рядом, гладил его по волосам, бережно, словно сокровище какое. И шептал, наклонившись к самому уху:

— Знаешь, цыганка мне гадала… крепко у меня жизнь с вашим народом повязана… а я не верил…

Петя краснел и отворачивался. Не любил он, когда про отца его вспоминали. Вспоминали всегда с насмешкой, желая оскорбить. Но барин переубедил его.

Они тогда на ярмарку в Вязьме поехали. Алексей Николаевич со старостой Петю с собой взяли. Его отпустили сразу погулять, посмотреть. «Понравится что — скажи», — барин незаметно погладил его по руке.

Пете любопытно было: множество лиц, а уж диковин разных сколько! Он долго гулял, а потом пошел лошадьми полюбоваться. И старосту увидел, степенного Трифона Силантьича. Тот стоял рядом с мужиком, который кобылу в поводу держал — сонную какую-то, блеклую, с вислыми, как у осла, ушами.

Петя подошел и прислушался к разговору.

— Вот и смотри, значит: лошадь хорошая, работящая, бери, не пожалеешь, мил человек! — тараторил он, тряся поводом перед носом старосты. — Три красненьких, стал быть, меньше не дам, уж не обессудь, а это у нас, стал быть, беленькая да еще — раз синенькая, два синенькая, верно говорю?

Староста тихо закивал, морща лоб, и стал отсчитывать смятые ассигнации. Петя вздохнул: хороший тот мужик был, да простой, как лапоть. Он-то уже посчитал все и понял, что дурят его посреди бела дня. Пора бы помочь, пока староста и в самом деле эту лошадь не купил.

— Пять рублей лишних просят, Трифон Силантьич, — он подошел. — А кобыле этой лет больше, чем вам.

Мужик захлопал глазами, замахнулся было, но Петя уверенно улыбнулся. Кобыла и правда старая было, да еще и больная. А сказал он звонким своим мальчишеским голосом, и на них оборачиваться начали. Мужик побагровел. Но тут поднял взгляд куда-то за плечо Пети и быстро исчез вместе с лошадью.

Рассмеявшийся Алексей Николаевич потрепал мальчика по волосам.

— Ну даешь ты, Петька! — уважительно хохотнул он. — Настоящий цыган!

Петя с тех пор даже гордиться стал своей кровью. А что? В деньгах понимает и в лошадях — чем не цыган?

Когда обратно ехали, барин сверток ему протянул. Петя развернул — пряник там был, большой и сладкий.

— Не пробовал, поди? — весело спросил Алексей Николаевич.

Петя зарделся, поняв, что тот вспомнил. И попробовал — вкусно оказалось.

— А вот еще тебе, — барин с коня наклонился к тюкам в телеге и достал пеструю ситцевую рубашку с красной каемкой.

Петя пуще прежнего вспыхнул. Не привык, чтобы задаривали так. Сроду у него такой рубашки не было. А барин улыбнулся и в карман полез.

— А это Ульянке твоей, — в ладони у него блестело серебряное колечко, простое, но красивое.

Алексей Николаевич знал, что Ульянка Пете как сестра. Вот и захотел порадовать, тем более что сирота девочка была.

Ульянка кольцу обрадовалась и берегла его. Большое оно было пока для узких девичьих пальчиков, и она все следила, чтобы не потерялось.

Но всему хорошему конец приходит. У Алексея Николаевича последний срок отпуска заканчивался, а плечо давно уже совсем зажило. Петя боялся, что уедет он. Спросил как-то об этом. Выгадал момент, когда они заполночь уже лежали обнявшись. Спросил: «Уедете?» А барин не ответил, сделал вид, что не услышал.

Петя маялся, переживал. Понимал, что служба у барина, но до слез обидно было. По глазам же видно — любит. Бросит ли?..

Петя спросил однажды барина — а что тот офицер про него говорил, который приезжал? По-французски тогда ночью, зимой еще. Просто так спросил, хотя догадывался. А Алексей Николаевич помрачнел почему-то, нахмурился и не стал отвечать. И тот тогда, чтобы загладить неловкость, залез к нему на колени и попросил по-французски его научить. Барин смеялся сначала — зачем ему? Да просто так! А уж уговорить Петя умел: улыбнуться только надо и взглянуть умоляюще и невинно, да чтобы ресницы опустились и взметнулись — и что хочешь просить можно.

А память у него хорошая была. Он слова с первого раза запоминал. А зачем — сам не знал. Увлекся просто — пистолетами сначала, французским теперь. Тем более что Алексею Николаевичу нравилось ему объяснять что-нибудь.

И с гитарой тот ему показал — Петя сразу понял. Нравилось вечером слушать, как барин негромко пел. И хоть романсы о женщинах были, он на Петю смотрел и улыбался. А тот следил, как Алексей Николаевич струны перебирал, и, когда тот учить взялся, ничего почти и объяснять не пришлось.

А иногда с ними Федор сидел — заглядывал спросить что-нибудь, да и оставался. Посмеивался поначалу, что барин забыл его совсем. А потом стал рассказывать, какое дело он себе в деревне нашел — двух зазнобушек сразу. Одна, значит, баба умная была, толковая, да замужняя. А другая — девица пригожая. Федор смешно рассказывал, как с обеими крутит и от мужа ревнивого бегает.

— Может, женить тебя на красивой-то? — шутил Алексей Николаевич.

— Ой, помилуйте, барин! — испуганно махал руками тот. — Дура она, слушать уши вянут! А жените — помру тотчас от ее стряпни!

Федор мотал головой, встряхивая рыжими кудрями, и все трое хохотали. Хорошо и весело проходили летние вечера. Только про отъезд барина Петя больше не спрашивал: видел, что тот и сам не знал, что ответить.

Дни быстро летели. Скоро и август начался. А ко дню Преображения Господня Бекетов неожиданно приехал, и про службу Алексея Николаевича все ясно стало.

Они с Петей тогда с прогулки возвращались, и он вдруг цокот копыт сбоку услышал. Оглянулся и офицера увидел — а тот застыл, во все глаза на него глядя и рот едва не открыв. Медленно подъехал ближе, забыв с Алексеем Николаевичем поздороваться. И даже не дышал почти, Петю рассматривая.

Тот улыбался еле заметно. Он-то прекрасно знал, что счастье человека красит. А уж любовь — подавно. Он был в новой ситцевой рубашке, распахнутой на груди, загоревший за лето, а от недавних поцелуев блестели глаза и щеки розовели. А в отросших встрепанных кудрях, за ухом, белая ромашка была — барин украсил.

Бекетов медленно вокруг его объезжал и смотрел круглыми глазами, а Алексей Николаевич посмеивался уже. Петя офицера не боялся совсем, да и неприятно не было — настолько смешно он выглядел. А вообще-то не нравился ему Бекетов, стойко не нравился после того, как полез к нему.