Romanipen (СИ) - Страница 11

А дождь правда начался — мелкий, накрапывающий. Да скоро сильнее пошел.

Петя зябко повел плечами. Пожалел, что не догадался полушубок надеть. И тут же Алексей Николаевич взял его за руку, погладил холодные пальцы. И потянул к себе. Петя улыбнулся и, оказавшись вплотную, намотал поводья на руку и ловко перелез к нему. Устроился у барина на коленях, и его тут же прижали к груди и укутали шинелью.

Федор, проехавший за это время вперед, остановился и наигранно громко вздохнул. Потом еще раз, но его не слышали.

Алексей Николаевич наклонился к Пете. Прошептал, обжигая дыханием:

— Далеко до именья…

— До избушки охотничьей ближе, — улыбнулся Петя.

Он давно уже понял, зачем они к ночи в такую даль поехали. Сладко свело где-то внутри — неужто сегодня? Пока ехали, он подумал. И решил — согласится.

А барин удивленно вскинул брови. Хотел, наверное, сам предложить да поуговаривать еще. Петя крепче прижался к нему и обнял, словно бы случайно заерзал на коленях.

— Уверен? — а голос у Алексея Николаевича уже хрипловатый был.

Вместо ответа Петя потянулся за поцелуем и обвил руками его шею. Они бы долго целовались, если б Федор не подъехал вплотную, еще раз громко вздохнув и кашлянув.

Алексей Николаевич взглянул на слугу, словно только что вспомнив, что он здесь есть.

— Ты езжай, Федь…

Федор почти непозволительно нагло фыркнул и тут же пустил лошадь в галоп: ему-то, в отличие от них, сидеть под дождем не нравилось.

Дальше ехали молча. Петя прижимался к барину, греясь, и внутренне трепетал от мысли о том, что скоро произойдет. Хотелось, интересно было, да и сам он согласился. Но все-таки побаивался немного.

Поэтому у избушки он первым спрыгнул, а потом взял оба повода и потянул их к коновязи.

— Я лошадей отведу…

Алексей Николаевич кивнул, скрываясь в избушке. Хорошо, что торопить не стал и за собой тянуть. Да и лошадей устроить надо.

Руки у Пети подрагивали. Он нарочито долго привязывал поводья, хотя пальцы немели от холода. Медленно шел к избушке и стоял у двери, кусая губы.

Решился — вошел.

Барин сидел на расстеленной по полу медвежьей шкуре и растапливал печь. В ней уже плясали веселые огоньки, ощутимо веяло жаром — сколько ж Петя на улице простоял?

Алексей Николаевич был без сапог, только в штанах и в мокрой рубашке — шинелью-то Петю укрывал.

Он обернулся, улыбаясь, и мальчик шагнул к нему. Присел на край шкуры, вздрагивая от холода, и Алексей Николаевич тут же взял его озябшие руки в свои. Погрел, потом потянул кафтан с его плеч. Петя помог, стянул промокшие сапожки и перелез ближе к огню.

Краем глаза он увидел, как барин через голову стащил рубашку. Но обернуться не дал: обнял сзади и коснулся шеи губами, и Петя откинул голову ему на плечо. Хорошо было сидеть так — у огня, в теплых объятьях. Но зябко все-таки.

Алексей Николаевич потянулся за чем-то вбок, стараясь не потревожить его, и он остался сидеть с закрытыми глазами. Вскинулся, только когда барин дал ему в руки крышку от фляги, наполненную темным напитком. Петя осторожно глотнул, и горло обожгло. Не вино, значит, а коньяк — запах горький, терпкий. Он взял в ладони крышку и стал медленно цедить, чувствуя, как внутри разливается приятное тепло.

А барин глотнул из фляги и отставил ее. Обнял Петю, запуская руки под рубаху, и на этот раз он не отстранялся. И каждый раз вздрагивал, когда горячие губы касались скулы. А как легонько прикусил мочку уха — у него дыхание сбилось.

Он, поморщившись, допил коньяк. Легко стало в голове, по телу разлилась слабость. И теперь он без стеснения снял с себя рубаху и прижался к Алексею Николаевичу — тот даже сказать ничего не успел. Придвинулся вплотную, обнял. Запрокинул голову и, встретившись с горящим взглядом, приподнялся для поцелуя. Теперь целовал сам — сильно, резко, ощущая горький вкус коньяка на губах барина.

Откидываясь назад, Петя почувствовал спиной медвежью шкуру. Растянулся на ней, и Алексей Николаевич лег рядом, положив ладонь на завязки его штанов, в которых давно уже стало тесно. Стал развязывать, потом стянул. Петя уже плыл в сладостной истоме, а в голове шумело от коньяка.

Он наблюдал за барином сквозь ресницы и видел, как взгляд, скользящий по его обнаженному телу, становится восхищенным. Петя улыбнулся, потягиваясь. Услышал прерывающийся вздох — и на шее, на груди стали жарко вспыхивать поцелуи, то короткие, то невыносимо долгие. А горячие ладони скользили по всему телу, и оставалось только выгибаться навстречу, уже не сдерживая тихих стонов. Было невозможно жарко, и он плыл в потоке наслаждения, которого никогда ранее не испытывал.

А когда стало слишком хорошо, чтобы просто лежать — перевернулся и прильнул к Алексею Николаевичу, уже успевшему окончательно раздеться. Снова целовал, а потом, внутренне замирая от неуверенности, начал спускаться губами ниже. Откидывал со лба волосы и встречался с потемневшими до черноты глазами. Лихорадочно прерывался: хотелось сразу и целовать, и гладить. Боялся, что не получится — но ответом стали до боли сжавшиеся объятья и жаркий бессвязный шепот из смеси русских и французских слов.

Барин лег сверху, подмял его под себя. Если он и хотел сдержаться, то уже не мог — видно было по совершенно шальному и голодному взгляду. Пете нравилась тяжесть его тела, нравилось то, что можно прижаться и ощутить, как он хочет прямо сейчас взять его.

Алексей Николаевич хриплым шепотом обещал, что будет осторожно, просил, чтобы Петя не боялся. Тот улыбался: если бы он боялся, то давно бы уже спокойно спал в своем уголке в людской. Пусть барин считает, что это он его уговорил. На самом-то деле Петя захотел сам. И уже ни мгновенья не жалел об этом.

Он думал сначала, что будет больно. Но теперь барин сдерживал каждое свое движение, тревожно заглядывал в глаза и тут же успокаивающе целовал. Петя не мог уже ждать, поэтому обвил ногами его бедра и прижался там, где было жарче всего. Нетерпеливо заерзал: скорее бы, прямо сейчас!

...Прервалось дыхание, потемнело перед глазами. Он вцепился в плечи Алексея Николаевича, оставляя синяки. С губ сорвался протяжный стон, и барин тут же остановился.

— Больно? — тревожно спросил он, наклоняясь и целуя взмокший лоб мальчика между влажных от пота кудрей.

Петя распахнул горящие, жуткие сейчас глаза с черными омутами зрачков — не больно! Сам толкнулся навстречу, впиваясь зубами ему в шею. Все-таки зашипел от боли, но она тут же сменилась обрушившимся на него наслаждением, снесшим последние преграды разума.

Он стонал в голос, метался по шкуре и вцеплялся то в нее, то в руку Алексея Николаевича, за которую судорожно хватался. И тот уже совсем не сдерживался…

А с последним стоном — и своим, и барина, — Петя бессильно обмяк на шкуре, закрыв глаза. Низкий дощатый потолок расплывался и кружился перед ним, он совсем не чувствовал своего тела. Не хотелось даже поднять руку, чтобы обнять Алексея Николаевича. Петя только привалился головой к его груди и затих.

Он уже засыпал под треск поленьев в печи, становящийся все более тихим и далеким. Услышал рядом движение, но даже глаза не открыл. Почувствовал, как барин легко взял его на руки. Едва не проснулся, вздрогнув от прикосновения к стылому одеялу на лавке. Но Алексей Николаевич сразу лег рядом и крепко обнял его, и Петя уже во сне прижался к его горячему боку.

Очнулся он один, уже днем. А ведь никогда не спал допоздна. Сладко потянулся, устраиваясь на лавке. Вставать совсем не хотелось. Было приятно и хорошо, только ломило немного во всем теле.

Он так и не встал, когда пришел Алексей Николаевич и сел рядом. Петя зевнул и передвинулся головой к нему на колени, но больше не пошевелился. Только ласкался и тихонько мурлыкал, когда барин гладил его по волосам.

Потом тот ушел. Принес воды, хлеб и поджаренную ветчину, и вкусный запах заставил Петю выбраться из теплого одеяла и встать. Сел он сразу на колени к Алексею Николаевичу.

Удивительно долго оказалось поесть и собраться: как раз попалась на пути медвежья шкура. Как вчера не было, они просто целовались, лежа на ней, и тихонько гладили друг друга. Петя снова едва не задремал. Барин тогда со смехом попытался взять его на руки, но он вывернулся и встал.