Роман тайн "Доктор Живаго" - Страница 36

В качестве теоморфного по своему смысловому строению текста «Братья Карамазовы» рисуют героев отражениями, эманациями Зосимы, духовного отца, узнавшего правду мира и человека. Митя ударяет слугу, Григория, пестиком по голове, повторяя избиение слуги, которое послужило Зосиме началом его нравственного перерождения (это избиение воспроизводит и Lise[296]). С Иваном ведет беседы Смердяков, также как с Зосимой его тайный посетитель, убийца. Алеша становится вторым духовным отцом, опекая скотопригоньевских детей. Зосима смердит после смерти, вступая, пусть только и этимологически, в соответствие со Смердяковым. Духовное отцовство Зосимы окарикатуривает Федор Павлович, чья вероятная, но точно не установленная половая связь с Лизаветой Смердящей намекает на непорочное зачатие. Федора Павловича убивают — Зосиму спасает от насильственной смерти его богоугодность. Коля Красоткин находится поначалу под влиянием нигилистической пропаганды, аналогично брату Зосимы, но, как и Маркел, преодолевает вольнодумство. Тот, кто ближе всех к Богу (Зосима, а также его брат), задает остальным их свойства. В сущности, у персонажей Достоевского нет возможности выйти из мифоритуального изоморфизма с Зосимой (или с его alter ego).

Самоотрицаясь, литература возвращается к мифу, из которого она возникла. Текст Достоевского — постлитература и долитература, не «мифопоэтический роман» в смысле В. Н. Топорова[297], но мифонепоэтический нарратив о божеском в человеке. «Братья Карамазовы» непоэтичны, потому что субъект в них не замкнут на себе, не самодостаточен, не «рифмуется» с собой, не миметичен себе. Внушая нам, что мы должны принять на себя чужую вину, Зосима хочет, чтобы мы отказались от эстетизма, от совершенства, загрязнились (скромному старцу распутно вторит биологический отец, Федор Павлович, не брезгающий «мовешками»), Самовоспроизводство человека должно быть принесено в жертву в теоморфном мире. Божеское в человеке доказывается нами в жертвоприношении, в убийстве отца[298]. И точно так же должна быть принесена в жертву литература. Достоевский вывернул наизнанку фейербаховскую демифологизацию религии: человек обоготворяет свою способность трансцендировать себя (Фейербах), vs. не будь Бога, человек не был бы запределен (Достоевский).

С Фейербахом полемизировал и Макс Штирнер[299]. Штирнер взял на вооружение фейербаховское опровержение религии, но сделал отсюда вывод о том, что человек будет жить после отказа от религии не в царстве любви (как полагал Фейербах), а во вседозволенности («Ich bin […] ohne Norm, ohne Gesetz…»; «Ich bin zu allem berechtigt…»[300] [подчеркнуто[301] автором. — И. С.]). Тезис Штирнера подхватывает Иван, впрочем колеблясь между верой и неверием[302]. В своей борьбе с Фейербахом Достоевский учел и тезис его врага, но постарался опровергнуть философию Штирнера. Человек преступен, — солидаризируется Достоевский со Штирнером (мы цитировали выше прославление криминальности в «Единственном и его достоянии», приведем еще одну выдержку из этого трактата: «Jedes Ich ist von Geburt schon ein Verbrecher gegen das Volk, den Staat»[303]). Но для Достоевского преступность человека не есть его последнее и высшее состояние; с преступного желания уничтожить отца начинается преодоление человеком себя, однако оно должно быть доведено до конца в признании нами власти церкви.

Будучи теократом, Достоевский, естественно, не мог принять идею русского монархизма. Федор Павлович Карамазов олицетворяет ее. С императором Павлом старшего Карамазова связывает не только его отчество, но и его любовь к театральным эффектам и его шутовской произвол в отношении к зависимым от него людям. (Разыгрывание ролей, — скажем попутно, — превращает потусторонность человека в искусственную, тогда как она дана ему по его предопределению). «Скопчество» Смердякова, отцеубийцы, намекает на Александра I, замешанного в заговор против своего отца, с одной стороны, и с другой — покровительствовавшего скопцам[304].Федор Павлович угрожает монахам написать на них донос в Синод (в учреждение, созданное Петром) и мечтает об искоренении монастырей (чем опять же связывает себя с Петром, требовавшим от монахов полезной для отечества деятельности, — ср.: «Нет, монах, святой, ты будь-ка добродетелен в жизни, принеси пользу обществу…» (14, 83)). Одного из сыновей Федора Павловича зовут так же, как сына Петра Великого. Федор Павлович заставляет Алешу уйти из монастыря — ср. борьбу Петра с религиозностью его сына. Как и мать царевича Алексея, вторая жена Федора Павловича была набожной. В своем отрицании русского монархизма Достоевский идет к началу московской государственности: кадык Федора Павловича, напоминающий «кошелек» (14, 22), инкорпорирует прозвище ее создателя: «Калита» (это соображение было подсказано нам Е. В. Акерман). Не исключено, что Достоевский издевался над освящением русских князей: безбожного Федора Павловича убивает его повар — в «Сказании о Борисе и Глебе» богопослушного Глеба также приканчивает его повар, Търчинъ[305]. Ракитин называет Карамазовых «великими и древними дворянами» (14, 77).

Отцеубийство есть исторический акт, царе(князе)убийство. В своем антимонархизме Достоевский не уступал русским радикалам (ср. VI. 2.1.2.). Федор Павлович неспроста злоупотребляет в баснословном рассказе о крещении Дидро в России именем Е. Р. Дашковой: «Княгиня Дашкова была восприемницей, а Потемкин крестным отцом» (14, 39). Как раз с Дашковой начинается в России история цареотцеубийства. Петр III, против которого Дашкова сплела заговор, завершившийся насильственной смертью императора в Ропше, был крестным отцом заговорщицы.

Главный герой «романа» Достоевского, Алеша, после того как Зосима посылает его монахом в мир (поступая, кстати сказать, в традиции еретиков-стригольников), занят в основном одним — связыванием других персонажей. Митя отправляет Алешу к отцу за деньгами, о семействе Снегирева мы узнаем в подробностях лишь постольку, поскольку его посетил Алеша, и т. п. В этой своей функции Алеша исполняет роль ангела, вестника (ему противопоставлен негативный посредник, Ракитин, медиирующий между Алешей и Грушенькой за деньги).

В роли медиатора Алеша не может действовать: он не уследил за Митей, порученным ему, он же только наблюдает, как Коля Красоткин доводит до смерти больного Илюшу Снегирева, приведя ему якобы спасенную собаку:

Персонаж, оповещающий и соединяющий других персонажей, мотивирующий, ноне развивающий действие, обычно выступает в литературе как второстепенный. Именно его Достоевский, в своем отрицании литературы, выдвигает на передний план (о чем недвусмысленно заявлено уже в предисловии к «Братьям Карамазовым»), Рассказчик пользуется словом «роман» применительно к своему тексту, чтобы сообщить читателям о том, что Алеша станет главным героем другого, второго романа. У главного героя нет его текста, нет его романа. «Братья Карамазовы» — гигантский фрагмент, напоминающий о романтических фрагментах и одновременно превосходящий и отменяющий их своей величиной. Обычно длинный текст имеет предметом власть (как «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле или «Война и мир» Толстого), соответствуя своему предмету тем, что порабощает читателя, приковывает его к себе на долгое время. Достоевский тоже пишет о власти, но о будущей, придавая протяженному нарративу характер незаконченного произведения.