Роман тайн "Доктор Живаго" - Страница 21
Другая дневниковая запись Юрия подхватывает из «Утопии» мотив досуга, посвященного искусствам и расширению положительных знаний, причем этим занятиям придается в дневнике качество желательных, будущностных, одним словом, чаемых как идеал:
«Как хотелось бы наряду со службой, сельским трудом или врачебной практикой вынашивать что-нибудь остающееся, капитальное, писать какую-нибудь научную работу или что-нибудь художественное».
Один из законов, придуманных Мором для регулирования совершенной жизни, предусматривает, что за нарушение супружеской верности преступник штрафуется принудительными работами, попадая в положение раба, а за повторную измену подлежит смертной казни. Юрий Живаго изменяет на Урале своей жене с Ларой и наказывается за это рабским служением партизанам (его захватывают в плен как раз тогда, когда он возвращается со свидания с возлюбленной домой). Арестовавший Юрия Каменнодворский обещает расстрелять пленника, если тот откажется выполнить его требование:
— Ни с места, товарищ доктор, — ровно и спокойно сказал старший между троими […] — В случае повиновения гарантируем вам полную невредимость. В противном случае, не прогневайтесь, пристрелим.
Сопоставляя «Утопию» и «Доктора Живаго», не стоит упускать из виду и того обстоятельства, что рассказчик, повествующий у Мора об идеальном государственном порядке, — моряк, путешествовавший вместе с Америго Веспуччи, и что Микулицыну-старшему, хозяйничающему в Барыкине, больше подошла бы, согласно мнению Самдевятова, не сухопутная, а флотская карьера:
— Его поприщем должно было быть море. В институте он шел по корабельной части. Это осталось во внешности, в привычках.
Тоня принимает возницу, который доставляет ее вместе с ее ближними в Варыкино, за легендарного кузнеца Вакха из рассказов ее матери об Урале:
— Возможно ли, чтобы это был тот самый Вакх […] Кузнец, кишки в драке отбили, он смастерил себе новые. Одним словом, кузнец Вакх Железное Брюхо. Я понимаю, что все это сказка. Но неужели это сказка о нем? Неужели это тот самый?
Жители Новой Атлантиды Бэкона, охваченные страстью к неуемному научному познанию и техническому прогрессу, умеют создавать искусственные органы вместо потерянных людьми естественных. Вакх — не только сказочная фигура, но и репрезентант утопического мира[169].
Новой Атлантидой правит совет мудрецов, страну возглавляет Дом Соломона. Пародийный эквивалент этого государственного учреждения — дом Микулицыных в Барыкине. Жена Микулицына, Елена Прокловна, хвастается своими обширными познаниями, задавая Юрию самые неожиданные и малоуместные испытательные вопросы; особенно восхищает варыкинского гостя ее осведомленность в области физики (ср. физикализм Бэкона)[170].
Одна из особенно важных институций Новой Атлантиды — музей, экспонирующий разные виды обманов, симулякров, фокусов, иллюзий — всего, что полностью неприемлемо для тех, кому Бэкон предназначил поиск научной истины. В варыкинском доме Юрий Живаго находит стереоскопические снимки Урала, которые смастерил сын Микулицына, Ливерий, с помощью самодельного объектива, т. е. двухмерные имитации трехмерного пространства, вводящие их наблюдателя в заблуждение.
Прибыв в Юрятин, Комаровский восхваляет там будущее Сибири:
— Сибирь, эта поистине Новая Америка, как ее называют, таит в себе богатейшие возможности. Это колыбель великого русского будущего, залог нашей демократизации, процветания, политического оздоровления.
Конечно, эта тирада имеет в виду, в первую очередь, стихи Блока о Сибири: «Уголь стонет, и соль забелелась, И железная воет руда… То над степью пустой загорелась Мне Америки новой звезда!»[171] Но равным образом она отправляет нас и к утопии Бэкона как к претексту Блока. Старая Атлантида, по Бэкону, это — Америка, стертая с лица земли потопом, чьей изначальной цивилизации наследует вторая Америка, Новая Атлантида.
Мы вернемся к Бэкону чуть позднее, а пока суммируем сказанное о Юрятине и Барыкине.
Юрий Живаго двойственен. По дороге в Варыкино он обрушивается в споре с Самдевятовым на марксизм, порицая эту философию как утопическую:
Я не знаю течения, более обособившегося в себе и далекого от фактов, чем марксизм.
С другой стороны, Живаго не исключается Пастернаком из общего утопизма эпохи не только в главах о Февральской революции, но и тогда, когда речь в романе заходит о большевистском периоде. Пастернаковский герой, бегущий из революционной Москвы на Урал, не может на деле занять позицию вне утопического мира — его тяга к земле заимствована у Мора, выбранные им места новой жизни воссоздают утопические модели Кампанеллы и Бэкона.
Пастернак всячески компрометирует утопизм. Если на Западном фронте его следствием было убийство ни в чем не повинного Гинца, то пребывание Живаго на Урале и в Зауралье завершается деградацией героя. Бывший дворник семейства Громеко, Маркел, пеняет Юрию, объявившемуся вновь в Москве, за то, что он не был верен своему месту, предпочел насиженной жизни поиск другого пространства обитания (т. е., в конечном счете, критикует своего будущего зятя за выбор им ложного топоса, за y-топизм):
А нешто я тебе повинен, что ты не выдался. Не надо было в Сибирь драть, дом в опасный час бросать. Сами виноваты. Вот мы всю эту голодуху, всю эту блокату белую высидели, не пошатнулись, и целы.
Маркел — философ, как и остальные персонажи романа, он цитирует ни много ни мало — «Мысли» Паскаля, который выводил все людские несчастья из того, что мы не можем усидеть дома:
Quand je m'y suis mis quelquefois à considérer les diverses agitations des hommes et les périls et les peines où ils s'exposent, dans la cour, dans la guerre, d'où naissent tant de querelles, de passions, d′entreprises hardies et souvent mauvaises, etc., j'ai découvert que tout le malheur des hommes vienl d′une seule chose, qui est de ne savoir pas demeurer en repos, dans une chambre[172].
Пастернаковский дворник тезоименен рано умершему, как и Паскаль, и, как он, религиозно настроенному брату Зосимы, Маркелу, из «Братьев Карамазовых». Пустой, неизвестно, по каким причинам (ср. загадку без ответа в «Цветке» Пушкина), дом предстает Юрию Живаго, когда он перебирается на Урал:
На горе стоял одинокий, отовсюду открытый дом […]
Жил ли кто-нибудь в доме, или он стоял пустым и разрушался, взятый на учет волостным или уездным земельным комитетом? Где были его прежние обитатели и что с ними сталось? Скрылись ли они за границу? Погибли ли они от руки крестьян? Или, заслужив добрую память, пристроились в уезде образованными специалистами?
Полемизируя с утопиями Мора и Бэкона, Пастернак вплетает в описание Варыкина реминисценцию из антиутопии О. Хаксли «Brave New World». Сын Тони и Юрия, Шурочка, капризничает, попав в Варыкино:
Шурочка […] был не в своей тарелке […] Он был недоволен, что в дом не взяли черного жеребеночка, а когда на него прикрикнули, чтобы он угомонился, он разревелся, опасаясь, как бы его, как плохого и неподходящего мальчика, не отправили назад в детишный магазин, откуда, по его представлениям, его при появлении на свет доставили на дом родителям.