Роман тайн "Доктор Живаго" - Страница 2

Мы согласны с С. Зонтаг в том, что толкование темпорализует произведение искусства. Но тем самым интерпретация отнюдь не обеспечивает нам «филистерскую» уютность во времени, затекстовую сытость духа — она устремлена туда, где она может быть опровергнута или подтверждена, она де-автоматизирует гедонистическое усвоение творческого продукта, умножает излучаемую творчеством тревогу, подгоняет исторический процесс. Если нас что-то и волнует всерьез, заботит по-настоящему, так это (повторим мы Хайдеггера) время, история, конфликтное протекание которой овнутривает литература, расслаивающая значения на эксплицитные и имплицитные, что и выносится на общее обозрение интерпретацией.

Анонимность дискурсов (отзовемся мы на посылку М. Фуко) — не более чем кажимость. Их порождение не бессубъектно. Оно коллективно, антропологически субъектно. Дискурсивность обнаруживает волю, решимость человека заместить мир фактов мирами текстов (литературных, политических, юридических, философских, научных, историографических и т. д.). При каком условии один способ замещения будет отличаться от другого, если все они равно устанавливают примат текста над фактом (о чем М. Фуко забывает, чтобы размежевать дискурсы сугубо прагматически, как разнонацеленные на «реальность»)? Только при одном: если субституирование удвоится, станет замещением замещения. В своей (денотативной/коннотативной) удвоенности субституирование разнится с самим собой, принципиально разрешает специализацию, разность дискурсов. Предмет интерпретации как раз и есть замещение замещения. Дискурсивность с неизбежностью влечет за собой толкования дискурсивности, вписывает их в себя, делается самотолкованием. Hacker, электронный вор, взламывающий запертую информацию, послушно придерживается закона дискурсивности, который М. Фуко попытался упразднить.

Нет ничего более призрачного, чем прозрачность смысла. Философия поверхностности — поверхностная философия. На поверхности релевантен лишь произвол пермутаций: все можно переставить с места на место, поскольку ничто не мотивировано извнутри, не упорядочено структурно-иерархически. Ж.-Л. Нанси в простоте своей развивает философию, которая противоречит самой себе и — даже более того — мышлению в любой его форме: если нет ноуменов, если созерцания достаточно для постижения вещей, если весь смысл человека в том, что «я есмь»[9], то зачем думать? Патология сознания — так можно было бы назвать этот мыслительный ход. Противоречие становится кричащим тогда, когда происходит отказ от интерпретации. Толкование текста может быть ошибочным или правильным. Бегство от толкования алогично, как это демонстрирует нам философия демонстрации, выстроенная Ж.-Л. Нанси. Задача логики — формализовать вывод одного значения из другого. Интерпретация конкретизирует и деформализует эту задачу. Жертвуем толкованием — приносим на заклание ближайшим образом родственную ему логику.

Тот, кто выбирает между интерпретацией и верой в непосредственно ему сообщаемое, выбирает между реальностью истории и ирреальной надеждой на вечную жизнь здесь и сейчас, между трудом (пошедшим на аргументирование) и праздностью (аффектированности), между ответственностью (разделяемой толкователем с толкуемым им автором) и безответственностью (не-автора), между трансцендентальным субъектом классической философии и квазисубъектом (если бы язык поворачивался, нужно было бы сказать: бес-субъектом) постмодернистских пермутаций, рассеянно передвигающим фишки в неведомо куда влекущей его игре.

Три раздела этого исследования были опубликованы в первоначальных редакциях в «Wiener Slawistischer Almanach»: Bd. 21, 1988, 287–299; Bd. 27, 1991, 119–136; Bd. 34, 1994, 143–182. Глава «Рафаэль и Юрий Живаго» появилась в сборнике «Pasternak-Studien I. Beiträge zum Intemationalen Pasternak-Kongress, 1991 in Marburg», hrsg. von S. Dorzweiler und H.-B. Harder (= Marburger Abhandlungen zur Geschichte und Kultur Osteuropas, Bd. 30), München, 1993, 155–171. Здесь она, как и остальное ранее напечатанное, публикуется в доработанном виде. Глава «Глухонемой демон» в сокращенном варианте издается в «Трудах Отдела древнерусской литературы» за 1996 г. То, что мы пишем о «Братьях Карамазовых», печатается в журнале «Die Welt der Slaven» (1996, Heft, 2). Две статьи, предварившие эту монографию, были посвящены: одна — памяти Зары Григорьевны Минц, другая — шестидесятипятилетию А. М. Пятигорского.

На разных этапах работы над книжкой нам помогали Е. Г. Водолазкин, И. Границ, Э. Гребер (из нашего с ней семинара возникло несколько соображений, которые будут изложены в дальнейшем), Вяч. Вс. Иванов, К. Ю. Постоутенко, А. М. Пятигорский, Л. С. Флейшман. Чрезвычайно полезными для нас были советы и замечания, которые мы получили от Е. В. и Е. Б. Пастернаков по теме «Пастернак и анархизм». Многие главы обсуждались на аспирантском семинаре славистов, который мы вместе с Р. Лахманн ведем в Констанцском университете. М. В. Безродный оказал нам большую услугу, взявшись критически прочитать весь наш текст, когда он был уже почти готов. «Роман тайн „Доктор Живаго“» выходит в свет благодаря деятельному благожелательному участию И. Д. Прохоровой. Автор сердечно признателен всем, кто дружески поддержал и исправил его (назовем здесь еще С. Котцингер (Франк)), и особенно Г. Г. Суперфину и И. Р. Деринг-Смирновой, чьей всегдашней готовностью помочь он пользовался с такой бессовестной настойчивостью, что одной благодарностью здесь не откупишься — и нужно приносить извинения.

В самом первом приближении к проблеме таинственного естественно сказать, что оно являет собой такой мир, в который трудно попасть, который «прикрыт», замаскирован окружающей его средой. Если в этом наивном определении есть доля правды, то таинственное равно исключительному.

Какова природа исключительного?

С логической точки зрения элементы подмножества, составляющие исключение (М exkl) в том или ином множестве (М), обладают, во-первых, тем же самым признаком (т), что и все множество, и, во-вторых, собственным признаком (anti-m), контрастирующим с тем свойством, которое распространяется на данное целое:

М exkl (m, anti-m) Ȼ М (т),

где Ȼ обозначает одновременную принадлежность и непринадлежность элементов к некоей области значений. Таинственное, таким образом, двулико, имеет явную и скрытую стороны: оно выступает для внешнего наблюдателя в качестве совпадающего с целым, к которому оно принадлежит, а для внутреннего — прежде всего как противостоящее этому целому. Собственно говоря, только при наличии таинственного мы и вправе различать внешнюю позицию наблюдателя (которому дано лишь множество М (т)) и внутреннюю позицию (которая расположена в пределах подмножества М exkl (m, anti-m)). А.-Ж. Греймас и Ж. Курте эксплицировали таинственное как сложение: «бытие» + «непоявление»[10], т. е. как присутствие в отсутствии. Между тем спрятанное от нас все же является нам — как другое, чем оно само. Его нет там, где есть маскирующий его феномен. Таинственное — не praesentia in absentia, но иноприсутствие.

Отождествляя таинственное с исключительным, мы солидаризируемся с Ж. Деррида[11]. Вот что нам хотелось бы прибавить к уже продуманному им. Если таинственное и исключительное одно и то же, то следует отграничить таинственное от ближайших к нему категорий: от неизвестного-в-себе, у которого вообще нет точек соприкосновения с известным и в которое, следовательно, невозможно, а не просто трудно, попасть, и от иллюзорного, которое внешне равно известному (как и таинственное), но при этом извнутри пусто, не скрывает специального признакового содержания. Иллюзорное не контрарно (как таинственное) тому множеству, в которое оно встроено, но контрадикторно ему. Иллюзорное псевдотаинственно. В противоположность таинственному-исключительному неизвестное-в-себе подразумевает пустое пересечение с уже известным: