Роман императрицы. Екатерина II - Страница 27

«Что значат эти милые слухи, дошедшие до меня? – весело спрашивает она его. – Нашли ли вы больше преступлений, чем преступников, или больше преступников, чем преступлений?»

Изумленный такой самоуверенностью, Трубецкой бормочет что-то и рассыпается в извинениях. Его коллеги и он лишь исполнили свой долг. Они допросили предполагаемых преступников, но преступлений еще не нашли. Немного успокоенная, Екатерина собирает дополнительные сведения.

«Бестужев арестован, – просто отвечает Бутурлин. – Но мы еще не знаем за что».

Итак, ничего еще не раскрыто, и в результате Екатерина, расспрашивая двух «инквизиторов», выбранных Елизаветой, и вслушиваясь в их ответы, сделала открытие: в их смущенных позах, в их глазах, избегающих ее взгляда, она прочла страх! Да, страх, уже внушаемый ею, страх перед той будущностью, которую, по всей вероятности, они угадывают в ее глазах. Несколько часов спустя она дышит еще свободнее – голштинскому министру Штампке удается передать ей записку от Бестужева: «Не беспокойтесь насчет того, что знаете: я успел все сжечь».

Старая лиса не попалась в ловушку. Следовательно, Екатерина может смело идти вперед. Прошло то время, когда, согласно совету одной из статс-дам, мадам Крузе, решила отвечать на все упреки императрицы словами: «Виновата, матушка», что производило, по-видимому, прекрасное действие. Маркиз Лопиталь, с которым она советуется, – вероятно, чтобы ввести его в заблуждение насчет своих намерений, – тщетно увещевает ее чистосердечно сознаться во всем императрице. Ей это и в голову не приходит!

При посредстве Штампке, Понятовского, своего камердинера Шкурина она завязывает и поддерживает деятельную переписку с Бестужевым и другими узниками, замешанными в деле: с ювелиром Бернарди, учителями русского языка Ададуровым и Елагиным, другом Понятовского. Маленький егерь, оставленный бывшему канцлеру, кладет записки в кучу кирпичей, превращенную в почтовый ящик, служащий, впрочем, для двойной цели, так как любовная переписка с Понятовским ведется тем же путем. Понятовский назначает ей как-то свидание в опере, Екатерина обещает ехать во что бы то ни стало. Ей, однако, трудно сдержать слово, так как в последнюю минуту великий князь противится ее выезду: у него другие планы на вечер, и он не желает, чтобы великая княгиня расстраивала их, увозя своих фрейлин, в особенности фрейлину Воронцову. Он даже отменяет приказания великой княгини и запрещает запрягать лошадей. Екатерина подхватывает мяч на лету: она поедет в театр, пойдет, если понадобится, пешком; но прежде напишет императрице, расскажет ей, какому дурному обращению подвергается со стороны великого князя, и попросит разрешения вернуться к своим родителям в Германию. Само собой разумеется, что она более всего страшится насильственного и постыдного возвращения в родную страну, к ограниченному горизонту и стесненности, чтобы не сказать нищете, семейного очага. Куда она, впрочем, вернется? Отца ее больше нет: она в 1747 году оплакивала его смерть. Ей даже помешали оплакивать ее долго. Через неделю приказали осушить слезы, объявив, что этикет не позволяет носить траур, так как покойный не был лицом коронованным. Что касается матери, ей самой пришлось покинуть Германию вследствие известного инцидента, повлекшего за собою оккупацию Цербстского герцогства Фридрихом. В августе 1757 года аббат Берни вздумал послать в Цербст специального уполномоченного маркиза Френа «с целью внушить великой княгине чрез посредство принцессы Цербстской надлежащие чувства». Фридрих, узнав о присутствии в его соседстве французского офицера, приказал отряду гусар арестовать его. Френ, застигнутый во время сна, мужественно защищался. Он забаррикадировался в своей комнате, пистолетным выстрелом разнес голову первому пруссаку, переступившему порог, поднял на ноги весь город, был освобожден и отведен в замок. Фридрих, не пожелавший признать себя побежденным, послал целый корпус с пушками, чтобы осадить мятежного француза. Френ наконец сдался. Герцогство и город Цербст уплатили военные издержки. Владетельный герцог, брат Екатерины, укрылся в Гамбурге. Мать ее искала убежища в Париже, где довольно неприязненно принята, несмотря на то, что пострадала из-за Франции. Там опасались ее пристрастия к интригам и беспокойного характера. Все же французское правительство радо иметь нечто вроде «залога» и могущественного средства воздействия на великую княгиню. Но именно это неожиданное происшествие напугало петербургский двор. По просьбе вице-канцлера Воронцова Лопиталю пришлось просить удаления принцессы; ему ответили, что ее не приглашали; если бы раньше предупредили, ее бы даже задержали в Брюсселе, но теперь нельзя ее удалить, не оскорбив великой княгини и не нанеся вреда даже самим себе. «Франция, – благородно писал де Берни, – всегда служила убежищем несчастных принцев. Принцесса Цербстская, пострадавшая отчасти из-за своей привязанности к королю, имеет более прав на гостепримство, чем кто-либо другой».

Куда же отправилась бы Екатерина, если бы ей пришлось покинуть Россию? В Париж? Елизавета никогда не согласилась бы увеличить список несчастных принцев, нашедших приют во Франции, добавив к ним еще русскую великую княгиню! Довольно и того, что мать великой княгини в их числе. Но чем невероятнее это кажется Екатерине, тем смелее она на этом настаивает. Елизавета, со своей стороны, не спешит с ответом. Она велит передать великой княгине, что объяснится с ней лично. Проходят дни и недели. Следствие по делу Бестужева и его предполагаемых сообщников продолжается, и, если верить маркизу Лопиталю, лихорадочно следящему за ним, каждый день открываются новые доказательства его виновности, хотя все же никак не удается составить достаточно обоснованный обвинительный акт, по которому можно предать его суду.

Наконец Екатерина решается на смелый шаг. Однажды ночью будят духовника императрицы и объявляют ему, что великая княгиня очень плоха и желает исповедаться. Он к ней идет, и Екатерина убеждает его в необходимости предупредить императрицу. Елизавета пугается и соглашается сделать то, о чем ее просят: дать аудиенцию Екатерине! Мы знаем об этом свидании лишь то, что сообщает нам сама Екатерина. Через сорок лет, может быть, ее изложение и не совершенно точно; это замечание относится ко всему автобиографическому труду, из которого мы до сих пор черпали столько сведений; больше нам, к сожалению, не придется к нему прибегать, так как «Записки…» прерываются именно на этом моменте[25]. Однако в повествовании нет и следа деланости или заботы о произведении эффекта; повествование непринужденно и естественно возносится до самого острого драматического накала. Место свидания – уборная императрицы, большая комната, погруженная в полумрак; свидание происходит вечером. На заднем плане, подобно алтарю, возвышается мраморный туалетный стол, за которым Елизавета проводит долгие часы в поисках крылатого призрака исчезнувшей красоты; он блестит в полутьме своими тяжелыми кувшинами и золотыми тазами, бросающими красные отсветы. В одном из тазов Екатерина, привлеченная светлыми пятнами, видит бумаги, брошенные туда, вероятно, рукой императрицы. Она догадывается, что это обличительные документы – ее письма к Апраксину и Бестужеву. За ширмой слышатся глухие голоса; она их узнает: это ее муж и Александр Шувалов.

Наконец появляется Елизавета, надменная, с жестким взглядом и короткой речью. Екатерина бросается к ее ногам; не дав ей времени начать свой допрос, она предупреждает ее и возобновляет просьбу, изложенную ею письменно: отпустить ее к матери. В голосе ее дрожат слезы; это скорбная жалоба ребенка, обиженного чужими людьми и желающего вернуться к своим. Елизавета изумлена и слегка смущена.

«Как я объясню твою отправку?» – спрашивала она. «Сказав, что я имела несчастье не понравиться вашему величеству». – «Но как ты будешь жить?» – «Как и жила до того, как ваше величество изволили приблизить меня к себе». – «Но твоя мать принуждена была бежать из своего дома. Она, как ты знаешь, теперь в Париже». – «Она действительно навлекла на себя гнев короля прусского своею любовью к России».