Роман императрицы. Екатерина II - Страница 23

Но граф де Брольи вовсе не разделял подобных воззрений. Что же касается лиц, которым надлежало указать ему направление, какого ему следовало держаться, они просто не имели на этот счет никакого определенного мнения. Люди, ведавшие во Франции внешними сношениями (мы подразумеваем не только анонимных руководителей тайной политики Людовика XV, держателей «королевского секрета», но и официальных министров), – Рулье, аббат Берни или Шуазель – думали согласовать самые непримиримые понятия: перемену системы с непоколебимостью принципов; поддержку русских войск против общего врага с сохранением старинной близости с Турцией, Польшей и Швецией; авансы случайному будущему с верностью прошлому. Если и было различие во взглядах в этом отношении между двумя правящими властями, между министерским, как тогда говорили, кабинетом и таинственной канцелярией, где вырабатывались нередко противоречивые депеши, то оно касалось лишь вопроса о мерах, которые надлежало принять. С одной стороны, на Россию упорно продолжали смотреть как на варварскую страну, с которой немыслимо какое-либо соглашение, ее следует отбросить назад в Азию; с другой – проявлялась склонность рассматривать страшную империю, созданную Петром Великим, как союзницу, не очень желанную, но, во всяком случае, возможную и, может быть, необходимую в более или менее отдаленном будущем, и как державу, с которой приходится считаться и надлежит сделать ей некоторые уступки даже на берегах Вислы. Но обе стороны согласны ограничить эти уступки. Прошло более ста лет, прежде чем целый ряд жестоких разочарований, бесплодных усилий, несчастий, разделенных, увы, этими несчастными клиентами, которыми не хотели пожертвовать и все же пожертвовали, не прояснили наконец главный, основной порок подобной концепции и подобной программы. Франция упорствовала в необыкновенном решении защищать поляков, турок и шведов против России, вступая в союз с той же Россией. Что касается графа де Брольи, он вследствие долгого пребывания в Польше стал смешивать интересы Франции даже не с интересами Польши, а одной из партий, действовавших в республике. А эта партия боролась именно с русским влиянием и с могущественной фамилией Чарторыйских, стремившейся к тому, чтобы это влияние восторжествовало, а вместе с ним и сама фамилия.

В результате королевский посол в Варшаве одновременно получил в октябре и официальное и секретное приказание настаивать на отозвании Понятовского; он деятельно принялся за это дело. В ноябре все было готово – Брюль уступил. «Удар направлен, – писал маркиз Лопиталь аббату Берни, – надо его поддержать». Но он к тому же добавлял, что все произошло слишком быстро и внезапно. «Это повлечет за собой, – говорил он, – сильное неудовольствие канцлера Бестужева и злобу великого князя и великой княгини… не могу не выразить вам, что, по моему мнению, граф де Брольи вложил во все это дело слишком много горячности и страстности. Он считал долгом чести по отношению к своей партии (sic!) сделать эту неприятность Понятовским и Чарторыйским. Это, наконец, его impegno…» Вообще Лопиталь находит, что граф Брольи, «привыкший властвовать», слишком надменно обращался со своим коллегой и поступал с ним скорее как министр иностранных дел, а не как посол. Этот властный дипломат также позволял себе неуместные, по мнению его коллеги, шутки. Он писал д’Эону: «Вы, может быть, несколько удивитесь отозванию г. Понятовского; пришлите его нам поскорее; мне очень хочется его увидеть, чтобы поздравить с успехом переговоров».

Однако Понятовский не уехал. Он сказался больным и таким образом с недели на неделю, с месяц на месяц откладывал свою прощальную аудиенцию. Тем временем произошло событие, коренным образом изменившее положение дел и позиции соперников на европейском поле сражения. Франция, которая накануне могла говорить если не властно, то, по крайней мере, имея право быть почтительно выслушанной как в Петербурге, так и в Варшаве, принуждена понизить тон.

Это событие называется Росбахом (5 ноября 1757 г.).

Версальскому кабинету теперь нечего и думать навязывать свои желания. Великая княгиня решительнее дала почувствовать свою волю канцлеру Бестужеву. Тот сослался на приказание первого министра польского короля, настаивавшего на отозвании Понятовского. «Первый министр короля польского согласен лишить себя хлеба, чтобы сделать вам приятное», – резко отвечала она. Когда Бестужев попытался объяснить все необходимостью беречь собственное положение, она ответила без запинки: «Никто вас не тронет, если вы будете делать то, что я хочу». По-видимому, вместе с высоким мнением о перевесе России, приобретенном ценою унижения Франции, будущая императрица имела не менее высокое понятие о собственном своем значении. Это было также следствием сражения при Росбахе.

События оправдали обе эти оценки. Брюль, саксонский министр, действительно лишил себя куска хлеба, чтобы сделать приятное всероссийскому канцлеру: Понятовскому было приказано остаться на своем посту, и все пошло по-старому. Только маркиз Лопиталь раз и навсегда отказался от своих попыток согласовываться с положением вещей, над которыми он не имел больше никакой власти. Он не пробовал уже плыть против течения и лишь «смотрел, как течет вода». Он даже не старался поддерживать сношения с молодым двором, казавшимся ему «очень бурным маленьким морем», полным подводных камней.

Спустя шесть месяцев Понятовский сам доставил графу де Брольи удовлетворение, получить которое тот уже отчаивался. После всего, что совершено Понятовским, ему довольно трудно сделать свое пребывание в Петербурге невозможным, однако он и этого добился. Событие это рассказано различным образом; мы придерживаемся версии главного героя, которая, впрочем, подтверждается и свидетельством маркиза Лопиталя.

Великий князь не сказал еще своего слова по поводу пребывания польского дипломата в России. Он был в то время поглощен новой страстью: Елизавета Воронцова, последняя его любовница, только что выступила на сцену. Вмешательство с его стороны являлось возможной, хотя и не совсем правдоподобной случайностью. Оно произошло в июле 1758 года. Выходя рано утром из ораниенбаумского дворца, Понятовский арестован пикетом кавалерии, который Петр держал вокруг своей резиденции, словно в военное время. Понятовский был переодет. Его без церемоний арестовали и привели к великому князю. Петр настаивал, чтобы ему сказали всю правду, – сама по себе она, по-видимому, его не беспокоила. Он уверял, что «все может устроиться», если ему скажут, в чем дело. Молчание арестованного вывело его из себя. Он заключил из него, что этот ночной посетитель имеет злокозненные намерения против него самого, и вообразил или притворился, что жизнь его в опасности. Понятовский дорого поплатился бы за свою неосторожность, если бы один его соотечественник, недавно приехавший в Петербург в свите принца Карла Саксонского[22], не обнаружил присутствия духа. Но великий князь все же в течение нескольких дней поговаривал о том, чтобы наказать иностранца, пытавшегося обмануть бдительность его аванпостов. Екатерина испугалась и решила принести большую жертву: оказала Елизавете Воронцовой любезность, о которой та никогда не смела мечтать. Понятовский, со своей стороны, стал заискивать перед фавориткой.

«Вам так легко было бы сделать всех счастливыми!»– шепнул он ей на ухо во время приема при дворе. Елизавета Воронцова не заставила себя просить. В тот же день, переговорив предварительно с великим князем, она впустила Понятовского в его комнату.

«Не безумец ли ты, – воскликнул Петр, увидев его, – что до сих пор не доверился мне!» И, смеясь, объяснил, что и не думает ревновать; меры предусмотрительности, принимаемые вокруг ораниенбаумского дворца, – это лишь чтобы обеспечить безопасность его особы. Тут Понятовский вспомнил, что он дипломат, и стал рассыпаться в комплиментах: искусность военных диспозиций его высочества он испытал на своей шкуре. Хорошее настроение великого князя усилилось. «А теперь, – заявил он, – если мы друзья, здесь не хватает еще кого-то!»