Роковая неделя - Страница 2

Семь лет ежедневных встреч с детскими болезнями, семь лет ежедневных прямых столкновений с социальными язвами, эти болезни порождающими. Больница и врачебная практика, резко раздвинув социальные границы известного ему мира детства, не только ясно продемонстрировали ему чудовищную обездоленность детства низов — они беспощадно и в полном объеме обнажили перед ним всю бесправность мира детства в целом. И одновременно они с новой глубиной открыли ему чистую и ясную подлинность достоинств маленького человека. Тридцать четыре года спустя он поделится главным потрясением тех лет: «Больница показала мне, как достойно, зрело и мудро умеет умирать ребенок».

Детская больница все более настойчиво толкает его к постижению социальных и педагогических корней тех явлений, с которыми он имеет дело как медик. Наступает момент, когда круг его профессиональных интересов резко расширяется, целиком захватывая единый комплекс вопросов: ребенок и детство, проблема ребенка и детства во всей ее реальной полноте и целостности. Корчак ставит перед собой новую чрезвычайно масштабную цель — постичь общую картину детства, понять до конца, что и почему на сегодня существует, как должно быть и, главное, что следует делать. Поискам ответов он отдает себя целиком.

Это решение, определившее новые цели и смысл его профессиональной деятельности, не было и не могло быть холодным актом чисто профессионального выбора: оно носило четкий гражданский характер. Решение приходит к нему за границей. Во время второй поездки за рубеж (Париж, Лондон) контраст со столыпинской Россией вызывает у него особенно острое ощущение своего двойного бесправия. «Раб не имеет права иметь детей. Польский еврей под царским гнетом. Это подействовало на меня как самоубийство. Силой воли и упорством шел я через жизнь, которая казалась мне беспорядочной, одинокой и чужой. Сыном стала мне идея служения детям и их делу», — напишет он в письме к другу, вспоминая об этой минуте тридцать лет спустя.

Итак, благополучный детский врач и литератор — критик социальных пороков — все уже позади. Теперь это борец, для которого примирение с этой действительностью невозможно, человек, избравший борьбу, нашедший свою дорогу борьбы. Корчак открывает свой путь воздействия на общество, на ток его истории: это борьба за утверждение свободы и достоинства личности человека — ребенка. Задача — изменить воспитание, изменить детство. Последствием этого, полагает он, будет и изменение существующего общества, несправедливого к детям.

Педагогическая теория Корчака, пишет профессор Александр Левин, была частью его своеобразной историософии — общефилософской концепции, рассматривавшей детство как неполноправный, лишаемый своей доли общественных благ «класс» общества. В этой концепции Корчак смог нащупать зависимость не только детства от общества, но и общества от детства. (В истории педагогики это не первый случай, когда педагог и социальный мыслитель предстает в одном лице.)

«Реформировать мир — это значит реформировать воспитание». Этот тезис раннего Корчака может показаться слишком наивным, просветительским. Разве не ясно, что школа классово, что общественное воспитание подчинено эгоизму правящего класса, стремящегося не к развитию, а к консервации существующего положения вещей? И пока в его руках государство, думать иначе — либо иллюзия, либо идеалистическая утопия. Действительная взаимосвязь обратно — сначала следует добыть свободу, революционно изменить мир, и только это позволит изменить воспитание. Разве не убеждает нас в этом крах периодически предпринимавшихся просветительских попыток изолированных воспитательных реформ? Вспомним хотя бы основателя Смольного института И. И. Бецкого, полагавшего, что можно обновить общество путем интернатского воспитания «новой породы людей». В сословном обществе из этой попытки, разумеется, ничего не получилось. Затем что — то похожее содержалось и в замысле Царскосельского лицея.

Но с другой стороны, решает ли дело одна свобода, свобода без культуры? Можно ли изменить мир, не изменяя воспитания? Одностороння ли эта связь изменения мира и человека? Зависит ли она лишь от вселенских процессов смены общественно — экономических формаций?

И здесь исторический опыт говорит, что отвергать эту просветительскую мысль с порога вряд ли следует: она не столь наивна и проста, как может показаться на первый взгляд. Ведь и эгоизм господствующего класса может натолкнуться на потребности выживания нации или государства в условиях уничтожающего напора экономической конкуренции или военного конфликта. И тогда — все — таки школьная реформа (разумеется, вкупе с другими социальными преобразованиями) как средство изменения мира через воспитание. История знает тому немало примеров. Радикальная школьная реформа вообще редко была делом добровольным.

Поэтому не будем спешить с категорическими выводами в старом споре: от свободы к просвещению или от просвещения к свободе. Изменение мира через изменение человека есть действующий фундаментальный закон общественного развития эволюционного типа. Он был открыт, вернее, предугадан еще три с лишним века назад великим Я. А. Коменским. Правда, специфические социальные детерминанты проявления этой взаимосвязи, равно как и ее абсолютная непреложность, стали ясны общественному сознанию значительно позже — с развитием индустриального общества на первый план выдвигаются интенсивные факторы общественного прогресса. Преимущество во все ускоряющейся экономической гонке оставалось в конечном итоге за тем, кто обеспечивал лучшие условия для реализации творческой активности *человеческого материала». Одним из таких факторов становится воспитание. Кризис традиционной педагогики в конце XIX в. был одним из первых сигналов нового порядка вещей.

В этом контексте замысел Корчака уже совсем не представляется социальной утопией. Дело, следовательно, вовсе не в Корчаке — дело в зрелости общества и эпохи, которым он адресовал свои идеи. И вопрос, таким образом, нужно перевести совсем в другую плоскость — возможность общественного резонанса новых идей в застойных общественно — исторических условиях, целесообразность усилий личности, противостоящей общественной инерции.

«Великий синтез ребенка — вот о чем грезил я, когда, раскрасневшись от волнения, читал в парижской библиотеке удивительные творения французских классиков клиницистов», — напишет он несколько лет спустя.

Дерзость замысла была очевидной. Нужно было досконально знать ребенка от младенчества до юности, знать полностью условия и характер воспитания детей в зависимости от социальной среды, глубинно понимать и чувствовать мотивы и формы поведения самого ребенка — наедине, со взрослыми, в группе детей, поведения детской группы и, наконец, определить социальные и педагогические пути и условия, действительно обеспечивающие становление ребенка как личности.

Эта огромная и целеустремленная теоретическая работа заняла несколько лет. Корчаком двигал, как уже было замечено, не только азарт исследователя, но и одержимость человека, страстно верящего в социально — преобразовательный смысл своих поисков.

Теоретическая модель нормальной организации мира человеческого детства интересовала Корчака не сама по себе — она должна была стать практическим ключом к преобразованию всей сферы отношений «взрослые — дети», «дети — взрослые». Как же, однако, можно было превратить эту исподволь уже сложившуюся у него социально — педагогическую концепцию в действующую программу повседневной жизни?

Первый путь — проблема «общество — дети» выступает прежде всего как проблема «родители — дети». Нужна новая практика их отношений, что изменит в конечном счете атмосферу в семье, а с ней — всю эту огромную сферу человеческого бытия. Правда, чтобы пробить панцирь привычных стереотипов обыденного сознания, проповедь должна обладать особой силой. Корчак не отвергает этот путь, хотя он и не станет для него главным.