Рок умер – а мы живем (сборник) - Страница 9

На площадке стояла невысокая, немолодая женщина в очках и потёртой лисьей шапке, пальто накинуто на плечи, а под ним странная, резиновая, кажется, блуза… Радостно глянула на Чащина, потом на номер квартиры и изобразила удивление:

– Ой, это шестьдесят седьмая! Простите. Нам в шестьдесят девятую… – И тут же сменила тон с извиняющегося на просительный: – Молодой человек, вы бы не могли помочь? Если всё равно так случилось… Соседку вашу спустить.

– В смысле?

– Я из «Скорой помощи». Врач. Соседку вашу госпитализируем. Из шестьдесят девятой. А некому… Её спустить надо вниз. В машину.

– Ну ладно, хорошо. – Чащин стал прикрывать дверь, женщина схватилась за ручку.

– Вы правда поможете?

– Ну да. Оденусь только.

Их дом был зигзагообразной формы. В каждом крыле по четыре квартиры, а в центре этажа-зигзага – лифт. Соседей в своём крыле Чащин знал в лицо, а в другом ни разу не бывал, даже никогда не заглядывал. Конечно, сталкивался с кем-нибудь из его обитателей у лифта, но утверждать, что этот человек живёт в такой-то квартире, а этот – в такой-то, не мог. Шестьдесят девятая находилась не в его отсеке. Чужая, неизвестная территория.

Шагнул – дверь была настежь – в тёмную, забитую коробками, палками, мешками прихожую и тут же попятился обратно. Пахло тяжело, удушливо прелью, лекарствами, чем-то скисшим, гниющим. К тому же увидел часть комнаты, как раз ту, где одевали старуху. Чащин её узнал – раньше постоянно торчала на лавочке возле подъезда. Сейчас над ней, сидящей на табуретке, хлопотал сухощавый, седоватый мужчина, тоже уже почти старик, – пытался вдеть старухины руки в рукава кофты. Рядом – врачиха с ворохом одежды. Оба тихо, зловеще приборматывали, будто читали молитву для мёртвых, старуха же при каждом прикосновении к себе стонала, но стонала не горлом, а как-то утробно, глубинно… Казалось, это из неё растекается удушливый, отравленный, заразный запах.

На площадке Чащин несколько раз с силой хыкнул, стараясь выбить из лёгких воздух квартиры. Прислонился к стене, прикрыл глаза… Может, сбежать? При чём он-то здесь? Вернуться к себе, запереться…

Скрежетнули замки в двери с номером семьдесят два. На пороге появился молодой – хм, тоже молодой – человек в хорошем пальто и тренировочных синих штанах; в кроссовках. Увидел Чащина, приостановился.

– Что, там?.. – кивнул на открытую дверь.

Чащин пожал плечами.

Молодой человек обернулся:

– Я сейчас, зая. Замкнись.

– Побыстрей только. Ладно? – приятный, почти детский голос в ответ.

Чащину представилась миниатюрная девушка в халатике. Слегка припухшее от долгого сна личико, гладкие ноги, тёплая ложбинка между грудей. Коротко, больно кольнуло что-то похожее на тоску. И тут же исчезло: вспомнил жену (или подругу) этого молодого человека – встречал несколько раз возле лифта и у мусоропровода. Ничего хорошего…

Стояли с молодым человеком почти напротив друг друга, стараясь глядеть в разные стороны, друг друга не замечать, и одновременно друг друга изучали, отмечали каждое движение. Как в коридоре поликлиники или в ГАИ.

«А можно познакомиться, – неожиданно пришла Чащину мысль. – Тоже наверняка сидит где-нибудь в офисе. Не грузчик, по крайней мере, из универсама… В гости ходить то ко мне, то к нему… к ним. Футбол вместе смотреть». Он усмехнулся этой идее; молодой человек вздрогнул, метнул на него взгляд и уставился куда-то под потолок. Переступил с ноги на ногу.

Шаги в шестьдесят девятой. Торопливые, сбивчивые. Лицо врачихи.

– Ой, хорошо как! Молодцы, ребята!.. Проходите-проходите, мы готовы.

Квартира была двухкомнатная и когда-то, кажется, неплохо обставленная. Широкая и высокая, от потолка до пола, стенка с остатками сервизов и хрусталя, огромный советский телевизор «Рубин» с фанерными боками, толстоногий обеденный стол, диван, кресло. На полу бесцветный от соринок ковёр… Но всё это было загромождено бесчисленными коробками и мешками, кусками линолеума. И пахло, как и в прихожей, – едко, тошнотворно; так пахнет от бомжей в подземных переходах.

– Спасибо вам, парни, спасибо! – залепетал полустарик и потянул старуху с табурета: – Давай, подымайся. Пошли.

Старуха, белоголовая, с розовыми проплешинами, нетолстая, но оплывшая, охнула. Показалось, осела ещё грузнее.

– Ребята, берите её под руки, – стала руководить врачиха. – Совсем сил у неё нету. До машины бы довести хоть как-нибудь.

Чащин подошёл с правой стороны и взял за предплечье. Молодой человек – слева. Приподняли. Сделали шаг к двери. Старуха не шагнула, а стала валиться вперёд. Чащин сжал её крепче обеими руками, а молодой человек поступил смелее – обхватил старуху за поясницу…

Она сдавленно стонала, подбородок дрожал, но – Чащин с жутью чувствовал это – ни одна жилка в её руке не напрягалась. Там, под кожей, было не по-живому мягко. И, казалось, стоит потянуть сильнее – рука оторвётся, как крыло разваренной курицы.

Кое-как довели до лифта. Полустарик подставил под старуху табурет. Её посадили, но продолжали держать. Врачиха переминалась, прислушиваясь, едет лифт или нет, и какой – грузовой, пассажирский. Потом вдруг встрепенулась, возмущённо сказала полустарику:

– Квартиру-то закройте! И оденьтесь. Вы же с ней поедете. Оформлять.

– А, ну да, ну да! – Он убежал, вернулся в серо-зеленом плаще…

Старуха была совсем не похожа на ту, какой Чащин привык её видеть. Шесть-пять-четыре-три года назад она, крупная, с завивкой на голове, сидела возле подъезда и подозрительно смотрела, как он выходит из дома или входит, что у него в руках. Однажды, после взрывов домов, как-то даже поинтересовалась, что несёт в большой сумке – Чащин как раз шёл с рынка, – и она перегородила ему путь в подъезд; пришлось вынуть кусок мяса и потрясти у неё перед глазами. Тогда только успокоилась… Иногда он видел, как старуха тащит от мусорных контейнеров какие-то свёртки, фанерки, старые плинтусы, стулья, треснувшие цветочные горшки. Был случай – Чащин столкнулся с ней у мусоропровода; соседи делали ремонт и загромоздили подъездный закуток ломаной мебелью, рваным ковролином. Старуха копалась в этом хламе; увидев Чащина, попросила-потребовала переставить коробку с битой плиткой, чтобы пробраться в глубь завала. Он отказался, она обозвала его как-то обидно.

Если бы знал, что это она живёт в шестьдесят девятой, наверняка отказался бы. Хотя… Сейчас она стала совсем другой – бессильной и жалкой, и в лице появилось что-то беззащитно-просительное, как у совсем маленького ребёнка, которого незнакомые люди несут неизвестно куда, и, боясь кричать, он взглядом просит не делать ему плохо, принести обратно к родителям. На улице Чащин натыкался иногда на такие взгляды младенцев и стариков…

Последние года полтора её не было видно; Чащин про неё и забыл. Но, оказывается, она продолжала жить в своей квартире со своим мужем (или кто ей этот полустарик в плаще), продолжала, может быть, копаться в мешках и коробках, перебирая накопленное добро. И вот – окончательно обессилела… А что она делала, какой была десять лет назад? Двадцать? На вид-то ей не так уж и много – слегка, наверно, за семьдесят.

Первой из лифта выбежала врачиха, спустилась по короткой лестнице к стальной двери на улицу. Чем-то её закрепила. Закричала водителю:

– Сергей! Серёжа, открывай приёмник! Носилки выкатывай! – Потом Чащину и его напарнику: – Ведите сюда.

Ступеньки оказались самым трудным участком. Ноги старухи подгибались, она заваливалась то назад, то вперёд. Чащин почувствовал, что сил держать и одновременно передвигать её уже не хватает.

– Блин, – выдохнул давно забытое слово. – Не получится.

Молодой человек тоже заметно устал и с готовностью отозвался:

– Да. И как?..

– Чёрт его знает. – Чащин оглянулся на полустарика в плаще, тот затравленно улыбнулся.

Оставалось ещё пять ступенек (три они кое-как преодолели), а там – прямоугольник дверного проёма, через который в подъезд надувает морозный ветерок. На улице, слева, – та самая лавочка с высокой удобной спинкой, на которой любила сидеть старуха… «За руки бы, за ноги», – пришла мысль, и опять возникло ощущение отрывающегося крыла разваренной курицы…