Рок И его проблемы-4 - Страница 36

— И ботиночки жалко, выкидывать придется, — сказал кто-то из бригады.

С Гвидоновым отправилось два лягушатника, с профессором трое, и один человек из охраны.

Остальные получили задание готовить обед. Самое милое дело, — на лоне такой первозданности.

Конечно, оставалась очистка совести. Что еще могло оставаться в этот чудесный летний день, в огромном почти непроходимом лесу, когда идешь вслед за бригадиром, который все-таки выбирает местечки получше, где нужно поставить ногу.

Их бессмысленный поход, — полный бред с точки зрения любого здравомыслящего человека. Ни охранники, ни деревенские, ни профессор, — никто из них не видел в их марш-броске ни грана логики. Так, — жест слепого отчаянья.

Ведь столько добирались сюда, столько вертолетного топлива сожгли, столько усилий и времени потратили. Нужно же что-то сделать, чтобы потом отчитаться перед высшим начальством.

Не просто же так, перекусить на свежем воздухе и улететь обратно.

Гвидонов даже не смотрел под ноги, в тщетной попытке заметить среди валежника и трухи потерянную дорожную сумку монахов.

Очистка совести…

Но дело в том, что он уже много раз оказывался в подобных положениях. Когда нет никакого выхода. А есть — тупик… Он, в отличие от остальных, знает ценность и незаменимость отрицательного результата.

На который редко кто обращает внимание.

Поскольку провал, неудача, облом, — это поражение.

Поражение, — когда на тебя начинают смотреть подозрительно. Подозревая в тебе неудачника… Одно поражение, другое, — от тебя начинают отходить люди. Становится меньше друзей, знакомые обнимаются с тобой не так охотно, как раньше. Начальство общается с тобой сухо, — взгляд его становится строже. Уже никто не позволяет с тобой опуститься до панибратства.

Третье поражение, четвертое, — и ты уже изгой.

Кто смотрит на тебя с жалостью, кто — со злорадством. Но большинство, — равнодушно. Словно ты превратился в нечто невидимое, незаметное, сродни тени на стене. Которую не принято замечать.

Поражение, — смертельная болезнь. Никто не хочет заразиться ей, потому что никто не хочет умереть… Вернее, превратиться в живую, но бледную тень на стене.

Но если ты упрямо продолжаешь заниматься делом, которое нанесло тебе поражение, — тебя перестают понимать.

Это, — самое страшное.

Когда никто, вокруг тебя не может объяснить внутренней логики твоих поступков. Которые неизменно приводят тебя к катастрофе.

Если ты победитель, — никто не лезет в твою логику.

Но если ты упорствующий неудачник, — ты переходишь в разряд недоумков. С чисто медицинским диагнозом.

На тебя за спиной показывают пальцем, — и потешаются над тобой. Если тебе не все рано, — это не просто обидно, это выжигает что-то внутри, какую-то из основ, на которых зиждется этот мир, — сводит тебя к червю, к микробу, к инфузории туфельке. И заставляет тебя, направляет, подталкивает — совершить единственный неординарный поступок… В угоду остальному миру, которому ты больше не нужен, — заставляет признать свое поражение.

Если ты признал поражение, там, внутри себя, — ты никто. И — ничто.

Инвалид своего дела.

Вечный инвалид… К цирке это называется, — потерять кураж.

Кураж теряют один раз, — и навсегда.

Тогда ты — пропал.

Если цирковых спросить о таком-то, они скажут: Да, был такой, хороший был гимнаст, но потом потерял кураж. И куда-то пропал.

И — все.

Где, как, куда, — никто ни знает. В образе какого жэковского сантехника такой гимнаст коротает остатки своих лет, — никому неизвестно…

Если же тебе все равно, как смотрят на тебя со стороны, — тебе начинают мстить. За то, что ты не такой, как должен быть. За то, что долго держишься. Вопреки здравому смыслу.

Это еще хуже.

Потому что, сломать человека можно. Особенно, если это делать регулярно. Особенно, — когда одно его поражение порождает другое, и так следует дальше. И видимого конца этому нет.

Тогда ты остаешься наедине с собой, — никто не в силах тебе помочь, — кроме тебя самого…

Если ты профессионал, — о поражениях твоих не должен знать никто. Кроме тебя… Но ты должен знать обязательно.

Потому что в них, — счастье.

Только поражение способно сделать тебя зрячим. Не — победа.

Победа, — слепа.

Победа, — добрая тетка, влюбленная в тебя. Ее глаза полны восторга, она простит тебе все. Что не нужно прощать.

На радостях.

Победа, — когда все вдруг начинают любить тебя… И это не к добру.

Потому, что все вдруг поворачиваются к тебе лицом, и начинают превозносить: ты такой хороший, ты — лучше всех, ты — самый замечательный.

Ох уж, эти медные трубы. Тяжелее испытания придумать невозможно…

Поражение… Твой шрам. Твой орден. Твой смысл. Твой окончательный итог.

Народ, бредущий сейчас по тайге, и готовящий суп из концентрата на поляне, считает, — происходит проверка версии. Педантичная, для галочки, работа сыщика, — которого заставили что-то делать, вот он старается, делает изо-всех сил. Не он виноват, что ему досталась такая туфта, — искать прошедших по этому месту год назад контрабандистов. Или Усаму Бен Ладана, — что одно и тоже… Которых невозможно найти.

Нужно же ему что-то делать, — вот он и делает…

Правильно считает, — логично. Так нужно считать.

Только он, Гвидонов, знает другое: это поражение.

Он весь в орденах от них, весь в шрамах. Он весь побит и изуродован ими. У него вытек один глаз, и отрублено ухо. У него, вместо руки — железный крюк, и вместо ноги, — деревянный околышек.

Он, скрипя всем этим, идет бессмысленно куда-то. В — бессмысленность…

Но в поражении — счастье. Потому что любое поражение, это не конец. А начало. Чего-то другого. Более истинного.

И он — это знает.

— Стоп, — сказал Гвидонов, посмотрев на часы. — Пятнадцать сорок. Два часа прошли. Поворачиваем обратно… Аппетит нагуляли?

— Выпить бы чего-нибудь, — сказал бригадир.

— Это у себя в деревне, — ответил Гвидонов. — Думаю, к вечеру там будете.

На поляне, недалеко от продовольственной палатки, дымил костер. Над ним висело два прокопченных ведра. На траве были постелены расстегнутые спальные мешки, на которых загорали голые мужики. Их белые задницы выделялись на фоне зеленого разнотравья.

Нудисткий пляж, а не серьезная экспедиция.

У профессора была самая толстая задница. И — самая белая.

— А мы размечтались, что будем первыми, — сказал ему Гвидонов. — Как самые тренированные.

— Обед для вас поддерживается в разогретом состоянии, — отрапортовал профессор.

— Вы уже перекусили?

— Давно.

— Как это давно? — не понял Гвидонов. — Вы когда пришли?

— Больше часа назад.

— Опять не понял? — сказал он.

— Глупо все это, — сказал профессор, — глупо и никому не нужно. Два часа вперед, два часа назад. Иди куда-то, непонятно зачем… Чушь.

— Сколько вы прошли?

— Владимир Ильич, — это детская игра. Я это понимаю. И вы это прекрасно понимаете. Мы оба, — это прекрасно понимаем… Хорошо так поиграть, когда есть настроение и свободное время. А у меня нога застряла в какой-то ямке. Один раз, потом второй. Второй, я так вообще чуть ее не подвернул.

— Сколько вы прошли? — повторил свой вопрос Гвидонов.

— Я на часы не смотрел.

— То есть, вы прошли немного, потом вам надоело. И вы повернули обратно?

— Да. Приблизительно так оно и было.

— Вы даже не посмотрели на часы?

— Зачем? Для какой надобности?…

На первое был суп из консервированного лосося, на второе, — печеная курица с гречкой. И на выбор, чай или кофе, — из термоса.

Конечно, после подобного перекуса потянет в сон. Да еще когда вокруг такое приволье. И свежий от болота ветерок не дает обгореть под щедрым солнцем.

Гвидонов поедал суп, потом курицу, потом пил кофе, — не чувствуя их вкуса.

Что-то было не так.

Что-то не так сошлось в этом мире, — где-то нарушилась вселенская гармония… Но в чем, где? Когда? Что?