Родительский дом - Страница 85

— Ну, почему ты так поздно сегодня? — спросила она недовольно, когда Володя подошел и обнял. — Я уже застыла тут…

Он снял пиджак, укутал и сел рядом так близко, что тепло его тела сразу передалось ей.

— В Калмацкое ездил, а сейчас еще в правлении задержался.

Чем-то он был озабочен.

— А что случилось? — тревожно спросила Таня.

— Ничего!

— Ты не лги мне! Всякую беду лучше пополам разделить, чем нести ее одному. Так что же?

— Опять сегодня утром вел с отцом разговор.

— Не соглашается?

— Отговаривать продолжает. Советует обождать до осени, чтобы свадьбу справить после уборочной.

— Только ли поэтому?

— Иных причин нет!

Он сказал это резко. Тане не следовало знать всех подробностей, но она по этой резкости уловила неправду и спросила настойчивее:

— Может, Павел Иваныч не желает принимать в свою семью меня? Именно меня!

— А ему-то какая забота? — попытался скрыть правду Володя. — Я женюсь, мой и ответ!

— Так ли? За моей спиной дед…

— Да хоть десяток таких дедов, как твой. Вот если бы ты происходила из рода Рокфеллеров или была бы родней королеве английской, так я бы сам еще подумал.

Оба засмеялись.

— Тебе не нужно думать о том, — серьезно добавил Володя. — Ведь мы станем жить у нас, а не у твоего деда…

— Мы с ним чужие, — без сожаления сказала Таня. — Если бы даже крайняя нужда заставила жить в его доме, то я постоянно чувствовала бы себя квартиранткой. Он мою маму жестоко обидел. Но ведь прекратить с ним родство невозможно. Может, у него в жизни уже просвету нет никакого? Вот и сегодня приехал. Разве прогонишь?

— Я не требую, — безоговорочно сказал Володя.

— Уж лучше не приезжал бы. Мне и так трудно. Скорей бы ты закончил стройку детсадика, перевели бы туда детей, а старый двор деда сломали. Я всегда молчала, не говорила тебе, Володя, а сам представь: каково каждый день перешагивать пороги тех горниц?.. И что люди думают обо мне? Ведь этот двор, как грязная печать у меня на лбу!

— Ну и глупо, — обняв и поцеловав ее в лоб, возразил Володя. — Сломаем двор, а ты станешь Гурлевой, и все эти мысли кончатся.

— И когда же?

— Может, примем совет отца и обождем немного? — не очень уверенно спросил Володя. — Хорошо бы отпраздновать свадьбу в Октябрьскую…

— Это еще почти три месяца ждать?

— Недолго ведь!

— А у невесты тем временем животик заметно припухнет, — насмешливо и недобро сказала Таня. — Ах, как красиво! — Затем нежно добавила: — Ведь ребеночек уже растет тут! Потрогай-ка рукой. И как раз к Октябрьской ему будет пять месяцев. Нет, Володюшка! Нет! Уж как я люблю тебя, а свадьбы справлять не хочу! Ради формы — это не свадьба. Кого обманывать? Лучше по-честному: запишемся и станем жить! У всех на виду.

— Ну, что ж, запишемся и станем жить, — согласился Володя.

— Тебя не беспокоит, как отнесется Павел Иваныч, когда узнает, что сноха явилась в его дом уже с «заказом»?

Она не печалилась от своего положения, беременность давала ей не то гордость, не то смелость для защиты того, кто еще должен появиться на свет и которого она уже заранее страстно любила.

— Имей в виду. Володя, я не вытерплю, если меня начнут унижать!

— Ты говоришь так, будто тебя уже оскорбили, — засмеялся Володя. — Отец если ругнет, то меня. А за мать ручаюсь — она слова не скажет! Мне очень хочется, чтобы ты вошла в наш дом, как входишь в свой, и отнеслась бы к моим родителям с тем же доверием, как к своей матери. Остальное наладится…

— Все-таки трусиха я, — тихо призналась Таня. — Вот так храбрюсь и думаю: за свою любовь хоть на тигра кинусь, а как придется переселяться к тебе, со стыда сгорю.

— Сгореть я не дам, — опять засмеялся Володя. — И до холодов мы у нас на веранде поселимся. Я уже о том бате сказал.

— А он как ответил?

— Нормально, — продолжал утверждать неправду Володя; с отцом еще ничего не решено, но уже нужно было хотя бы неправдой создать Тане доброе настроение. — Может, сразу пойдет еще не все ровно и гладко, пока не свыкнемся, и тут многое будет зависеть от тебя самой. Мне однажды мама сказала: «Ласковый теленок двух маток сосет!» Не держись букой, не прислушивайся к интонациям голосов. Проще говоря: живи! Завтра вечером я тебя заберу к себе…

— Дождаться бы, пока дед обратно уедет.

— Всех не переждешь! У тебя дед, у нас Чекан. А решили, так и быть по сему…

Ночной свежий ветер обдавал холодком. Они ушли с лавочки в глубину рощицы, в затишье, на мягкую траву, устланную опавшими листьями. А не глядя на темноту, мир продолжал жить: бунчали невидимые комары, за озером стрекотали комбайны, где-то в высоте прогромыхал вертолет, шумели деревья, хлестался невдалеке прибой, какая-то птичка цвинькнула меж ветвей. Но только любовь была глуха и самозабвенна…

Уже перед утром проводил Володя свою возлюбленную до ее домика. Дверь в сенцах открыл Тане Согрин и грубо бросил ей из темноты:

— Наблудилась, дура! К чему стремишься, распутница?

Услышав эти грязные слова, Володя сжал кулаки, рванул калитку и хотел кинуться к сенцам, чтобы объясниться со стариком, но Таня сама твердо и достойно ему ответила:

— Твоя ли это забота, дед? Не пекись об моей чести! Не надо!

«Ах ты развалина! — озлобленно подумал Володя о Согрине. — Я бы тебе показал «распутницу», будь ты помоложе! Нашел кого обзывать! Да такого деда впору в шею из дому прогнать, чтобы ничего не поганил. Можно представить, каков он был прежде. Зря мой батя не стал бы его отрицать!»

В своем отце он с детства привык видеть суровость и твердость, но то были суровость и твердость доброжелательные, а в том, что сказал Согрин, слышалась ненависть.

У себя на веранде, не зажигая света, не ужиная, Володя сразу уснул, кинувшись на диван.

В свое обычное время, в шесть утра, Павел Иванович, в одних носках, но уже одетый по-будничному, на цыпочках прошел мимо спящего в общей комнате Чекана, на веранде набросил на сына скинутое на пол одеяло, а затем, присев на сходцах крыльца, обул сапоги. Краешек солнца уже выглядывал из-за крыш. Все небо было опять запорошено тучками, снова бегут они быстро одна за другой в обгон, а с озера без перемен дует не напористый, но очень сырой ветер. Повернувшись лицом к нему и приложив к уху согнутую ладонь, Гурлев напряженно прислушивался. «Работают парни, — уловив далекий, достигающий сюда стрекот комбайнов, удовлетворенно заметил он сам себе. — Все же успеют!» Беспокойство ночью не отходило от изголовья постели. Так сразу сбежалось: и уборка ячменей, и ожидание ненастья, и Володька с его намерениями, и Согрин, и наметки генерального плана, привезенные Федором Тимофеевичем. А потом еще кинулось в голову неизбежное объяснение с Зубарем о поломанном графике. Только чуть прогляди, ошибись хоть самую малость, дай в руки повод — выговорит так, что свету не взвидишь! «Я ведь бывший кавалерист, меня из седла скоро не сбросишь, — заранее приготовил ответ Павел Иванович. — Голову срубишь, вот тогда упаду!» Зато о Прокопии Согрине ночью мысли только мелькнули и тотчас пропали. Еще вчера не поверил бы себе, как можно не простить, не забыть, а попросту, как пустое место, исключить такого человека из сегодняшней жизни. Изменил и отношение к Татьяне. Упрекнул себя: много лишнего, пока ничем неоправданного наговорил о ней сыну. «Плохи же мы, Гурлевы, будем, если ее в свою семью примем, а не пригреем, отпугнем холодностью и отрешим от нашего образа жизни, — подумал он сейчас утром, умываясь холодной водой из бочки, приготовленной для полива огурцов. — Ищи всегда причину в себе, если в доме порядку нет!»

Вынув из кармана записную книжку, написал Володьке поручение:

Почему непременно требовалось занавесить веранду, он сам вряд ли мог бы ответить, но это, наверно, был первый шаг, чтобы устроить быт молодых.