Родительский дом - Страница 82

— Какая же у них нужда?

— Вроде ни в чем не нуждаются. Но приданое надо справить!

— На пуховых перинах теперь не спят, — слегка усмехнулся Гурлев.

— Зачем шутить, Павел Иваныч, — скромно ответил Согрин. — Я не в том рассуждении о приданом забочусь. Поженятся молодые, а жить где станут?

— У нас!

— Им же отдельная комната будет нужна.

— Свою спальню уступим.

— Все равно негоже, — не согласился Согрин. — Детишки появятся. Их куда? По моему разумению, так лучше бы отдельный домик поставить!

— Я и сын делиться не собираемся, — поняв, куда гнет Согрин, сказал Павел Иванович. — Нам теснота не мешает.

— Ну и боюсь я, чего скрывать, Павел Иваныч, не ко двору тебе такая сноха придется. Не мирно, не полюбовно мы с тобой жили когда-то здесь. Не отрыгнулось бы ей! Что правда, то правда: наше сословие больше не существует, все мы стали одинаковыми гражданами, все своим трудом живем, но память никуда не денешь! Это лишь на словах говорят: дескать, если кто старое вспомянет, тому глаз вон! Но на поверку-то, бывает, выходит иначе…

— Забыть не можешь? — зло взглянул Гурлев.

— Я давно забыл, могу даже за то спасибо сказать, но вот у тебя-то как? — принужденно вздохнул Согрин. — И об том у меня сердце болит: сумеешь ли ты мою внучку приветить?

— Об этом я уж сам позабочусь.

— Ну и меня не отталкивай, Павел Иваныч. Дай же для нее добро сделать!

— Какое?

— А есть у меня желание все ж таки построить для молодых отдельный домик, хотя бы рядом с твоей усадьбой. Будете жить, друг другу не мешать.

— Строй, если можешь, — опять усмехнулся Гурлев. — Но сначала молодых спроси: захотят ли?

— С чего им отказываться? Не балаган ведь, не избушку на курьих ножках поставлю. У меня кое-какие средства есть. За жизнь-то не пил, не курил, направо-налево деньгами не сорил. Скопил немного. Вот и потрачусь. Одна трудность: где и как материалы достать? И тут, надеюсь, поможешь, Павел Иваныч?

— Вряд ли! — не обещающе ответил Гурлев. — Для колхозных построек сами с трудом достаем.

— А слыхал я, мой-то бывший двор ломать собираетесь? — решился спросить Согрин. — Отслужил уж он…

— Да, будем ломать, — подтвердил Гурлев. — Дней через десять новую постройку заселим и сразу же старую ломать начнем. Надо площадку расчистить и, пока холода не ударили, успеть заложить Дом культуры.

— Эка, даже особый Дом! — как бы удивился Согрин. — Широко шагаете! С этого можно полагать, хламье от старого двора вам не понадобится. Так вот и хочу попросить тебя, Павел Иваныч: продай мне мой бывший дом! Я сам выберу, чего может пригодиться для дела, найму «шабашников» да кое-какие материалы в городе все же достану и к зиме сооружение кончу. Пусть живут на здоровье!

— Ничем не могу поспособствовать, — развел руки Гурлев. — Не мое! Прежде надо самих хозяев-колхозников спросить.

— Я за ценой не постою, — сделал настойчивую попытку Согрин. — Цель всяких денег дороже!

— Старый двор того не стоит, чтобы сейчас людей от работы отрывать и собирать на собрание.

— А само правление решить не может?

— Таких прав у нас нет.

— Сколь запросите, столь и заплачу, не торгуясь, — настойчиво повторил Согрин, чувствуя, что удачи не будет.

— Мы не спекулянты, — терпеливо ответил Гурлев. — У двора есть балансовая цена, износ и все прочее. Но и продавать его нет нужды. Гнилье как дрова используем, а годный материал на полевые станы отправим. Да если бы и продали тебе, все равно без толку. Сельский Совет разрешит строить только то, что предусмотрено генеральным проектом.

— Что за проект? — не понял Согрин.

— Новой застройки села. Самодеятельность исключается! — окончательно разрушил надежду Гурлев. — Лучше прибереги капитал для себя!

— Ох, господи! — с искренним возмущением вздохнул Согрин. — А еще говоришь ты, Павел Иваныч, будто зла не помнишь! Ведь все можно, если захотеть! Ну, был я виноват…

— Давай одно с другим не смешивать, — сурово ответил Гурлев. — Здесь одно, а там, в прошлом, совсем другое! Если есть у тебя совесть, то и пусть она судит тебя… но коли совести нет, сам подумай! Спросил бы я тебя кое о чем, для меня до сих пор непонятном, но, пожалуй, излишне!..

Круто повернувшись, Гурлев отошел к машине, опять хлопнул дверцей и укатил. Согрин бросился на лавочку: сердце начало куда-то к ногам падать, шум и колокольный звон ударили в уши. И подумал с тоской: «Совсем пропащее мое дело! Не избежать!» А ведь так удачно могло получиться: купил бы двор, сам бы его разобрал в опасном месте и стал бы доживать век в полном покое. «Что ж делать теперь? — застряло в голове. — Даже бежать некуда. Везде найдут. Только умирать осталось!» А умирать казалось еще страшнее.

Переждав на лавочке, пока сердце снова вернулось на место и тяжесть в теле прошла, Согрин побрел к дочери.

Ксения уже заранее приготовила чай. Самовар на столе тихонько поет, сверкая начищенным боком. Чистая скатерть. Расписные чашки и блюдца. Сливки в кувшинчике и тарелка с белыми булками. Все подано, как любит отец. В иной раз посидел бы подольше, не торопясь, попил бы горячий ароматный чаек, на досуге поразмышлял бы о чем-то хорошем, но после разговора с Гурлевым ничего не хочется, никого бы не видел, не слышал, от подступившего гнева разбил бы об стол кулаки.

— Где Танька? Почему ее до этакой поры дома нет? — не здороваясь с дочерью, рывком сбрасывая у порога сапоги, потребовал Согрин.

Не пугливая стала Ксения. На окрик ответила, как ни в чем не бывало:

— Пусть свое отгуляет. Ей это полагается за двоих: за меня и за себя! Ты меня заставлял дома сидеть, как запечного сверчка, так вот я и знаю с тех пор, каково не иметь своей воли.

Из одних мослов и костей сложена баба: руки длинные, с мужичьими ладонями, ступни ног на последний размер. Не придумаешь, в кого уродилась такая?

— Какой еще воли?! — яро сказал Согрин. — Поседела уже, а ума не набралась!

— Сам ты меня умом обделил, — ничуть не смутилась Ксения.

— Обожди, подкинет тебе твоя гулящая Танька младенца неизвестно от какого отца! Ведь сама-то такая же…

Грубо обидел Ксению. Та выпрямилась, давнула ногой половицу.

— У Таньки отец был один. И я его ни в чем не виню. Спасибо ему, не побрезговал, взял некрасивую. Хоть мало, но ласку я от него поимела. И дите мне в радость пришлось! — Это она сказала гордо, будто кукиш отцу поднесла к самому носу. — А ты, батя, не ездил бы, не тревожил бы нас, если не нравится наш семейный порядок.

— Может, тебя стану спрашивать?

— Милости просим всегда, только без ругани. Прежде наслышалась я от тебя ее вдоволь.

— А как же не ругать, если твое бабье понятие происходит от глупости? Ты что же, собралась Таньку за сына Гурлева выдавать?

— Уговору еще не было. Гуляют пока.

— Откуда ж тогда слух о женитьбе?

— Колька Саломатов болтает, наверно. Он подбирался к Танюшке, даже ко мне приходил за подмогой, а она ему дала поворот…

— Ну и дура! — глухо сказал Согрин. — По крайней мере, никто не попрекнул бы прежним сословием!

— А кто попрекает?

— Самого Гурлева вы в расчет не берете!

— С чего это стал бы он попрекать? — искренне удивилась Ксения. — Когда ты прогнал нас, куда мне было деваться? А Павел Иваныч ни слова не молвил, угол нам дал и на работу определил. И когда награды дают, меня не вычеркивает.

— За награды служишь?

— Роблю по совести, не хуже других.

Не сломишь бабу. «Ишь, навострилась тут! — мрачно подумал Согрин. — Где-то совесть нашла. Уродина!» И перестал ругать. Сел за стол, с жадностью выпил большую чашку чаю со сливками, без аппетита пожевал свежую булку. Захотелось вдруг одурманить себя, провалиться в беспамятство.

— Водка у тебя есть?

— Не держу, — сказала Ксения опять удивленно. — А ты разве себе разрешаешь?

— Устал, — опустив плечи, пояснил Согрин. — Жить устал, вот что!

Потом вышел на крыльцо, сел на сходны и понурился. Экая тяжесть невыносимая! И в ночи нет тишины: где-то все еще стрекочут машины; высвечивая фарами дорогу, в улице проходят грузовики; за переулком поют девки; в обнимку, не таясь, повернули к озеру парень с девкой; чей-то теленок бродит, беспокойно мычит, потеряв свой двор. Нет тишины, нет покоя. По-бабьи поплакать бы сейчас. Облегчить себя. Но за всю жизнь ни одна слеза еще не падала из глаз Согрина.