Родина имени Путина - Страница 58

— Нет, там видно головы, что знают вещам цену.

— Да, это не Керенского отношение к делу!.. — глубокомысленно подхватил другой.

— Ха-ха-ха. Этот сейчас мечется, как белка в колесе. От одного антраша переходит к другому — перед казаками, которых также лишат невинности, как и ударниц», — грубо сострил третий».

Возможность большевистского переворота была выткана из череды событий, основными из которых являются февральский заговор, корниловский мятеж и предстоящая отправка петроградского гарнизона на фронта Первой мировой. К этому историки спорно и бесспорно добавляют еще сотню факторов. Троцкий — один из немногих, кто остается убедительным и актуальным, поскольку в первую очередь обращается к психологизму революции, прописывая четкие формулы восстания.

О роли того, что в наше время называется системной оппозицией, Троцкий писал: «В течение десятилетий оппозиционная критика является лишь предохранительным клапаном для массового недовольства и условием устойчивости общественного строя».

А вот очень явная параллель с нашим либеральным средним классом: «В страхе буржуазии перед революцией и в бессилии буржуазии без революции монархия почерпала в течение 1916 года подобие общественной опоры. но под ненадежным покровом спокойствия, патриотизма, отчасти даже монархизма в массах накоплялись настроения для нового взрыва».

Революция — это реализация конституционного права на непосредственное народовластие и насильственное вторжение массы в управление собственными судьбами: «Когда старый порядок становится дальше невыносимым для масс, они ломают перегородки, отделяющие их от политической арены, опрокидывают своих традиционных представителей и создают своим вмешательством исходную позицию для нового режима».

Революция, прежде чем выходит на улицу, уже сидит в нервах, а государственные репрессии, по мысли Троцкого, являются лишь детонатором силового протеста: «Массы как бы только ждали угрозы хлыстом, чтобы показать, какие источники энергии и самоотвержения скрываются в их глубинах».

В свое время Герцен обвинял Бакунина в том, что тот во всех своих революционных затеях неизменно принимал второй месяц беременности за девятый. Сам Герцен склонен был отрицать беременность даже на девятом месяце. Способность почувствовать и предвидеть нарастание революции является залогом победы: «Надо своевременно уловить нарастающее восстание, чтобы дополнить его заговором».

В мемуарах и дневниках, в записках исторических деятелей с двух сторон революционных баррикад перед нами предстает картина, очень напоминающая зеркало: все — как в теперешней России. Средний класс поражал «низменным безучастием, недоразвившимся до сознательного цинизма»; усмирители одряхлели, усмиряемые возмужали; а власть шла к пропасти «с короной надвинутой на глаза».

Революция — это прежде всего протест, а потом уже требование: «В революцию массы входят не с готовым планом общественного переустройства, а с острым чувством недовольства терпеть старое».

Троцкий указывал: «Эти неисчислимые толпы еще не определили для себя достаточно ясно, чего они хотят, но зато они пропитаны жгучей ненавистью к тому, чего больше не хотят». Однако он также предупреждал, что политическое бездействие, по трусости или соглашательству, чревато потерей стратегической инициативы: «Если пролетарская партия недостаточно решительна, чтобы своевременно превратить ожидания и надежды народных масс в революционное действие, прилив быстро сменяется отливом: промежуточные слои отвращают свои взоры от революции и ищут спасителя в противоположном лагере».

С нарастанием протестных настроений резко меняется психология общества, которое радикализуется и сплачивается перед общим врагом в лице правящего режима:

«Динамика революционных событий непосредственно определяется быстрыми, напряженными и страстными изменениями психологии классов, сложившихся до революции».

Причем собственно сам широкий революционный протест население воспринимало как некое праздничное действо, страстное и коллективное. Так российский промышленникВ. Ауэрбах вспоминал: «Низами революция понималась как что-то вроде масленицы».

Преодоленный страх и единство цели превращает толпу в народ, непобедимый и непреклонный: «Сражаться с этой плотно облепившей, уже ничего не боящейся, неисчерпаемой, всепроникающей массой можно было так же смело, как и фехтовать в тесте».

Волна стихийного недовольства становится самым жестким политическим фактором, она уже не подчиняется лидерам, если лидеры не подчиняются ей: «Масса уже не терпела в своей среде колеблющихся, сомневающихся, нейтральных. Она стремилась всех захватить, привлечь, убедить, завоевать».

Однако роль революционной организации не должна умаляться: «Без руководящей организации энергия масс рассеивается, как пар, не заключенный в цилиндр с поршнем. Но движет все же не цилиндр и не поршень, движет пар».

Еще весной 1917_го бывшие «непонятными» и «страшными» населению большевики уже осенью, по утверждению их лидеров, стали народными глашатаями: «Нас обвиняют в том, что мы создаем настроение масс; это неправда, мы только пытаемся его формулировать».

Троцкий доказывает, что революционная пропаганда должна быть всего лишь эхом народных чаяний: «Искусство революционного руководства в наиболее критические моменты на девять десятых состоит в том, чтобы уметь подслушать массу».

А дальше слово предоставляется армии, и «либо пулемет сметет восстание, либо восстание овладеет пулеметом». Кстати, большевикам не удалось перетянуть на свою сторону вооруженные силы республики, как это получилось у февральских заговорщиков, но им достаточно оказалось безмолвия и саботажа в частях. Занимательная иллюстрация: накануне захвата «Зимнего» одно военное училище убедили в том, что Ленин и его компания уже арестованы и что юнкеров можно отпускать в городской отпуск. И таких примеров было множество.

Причем позиция армии в октябре 1917_го сводилась не к поддержке большевиков, а к нежеланию защищать Временное правительство. Служить и умирать — вещи разные. Служат за жалованье, а умирают за идеалы: «Природа, которая не догадалась большую часть человечества вооружить горбами, как на грех снабдила солдат нервной системой. Революции служат для того, чтобы время от времени напоминать об этом двойном упущении».

Вооруженные люди, состоящие в государственном найме, пусть даже связанные присягой, дрогнут перед волей восставших идти до конца: «Перелом настроения солдат восставшие могут вызвать лишь в том случае, если сами они действительно готовы вырвать победу какою угодно ценою, и, следовательно, и ценою крови. А эта высшая решимость никогда не хочет и не может быть безоружной».

Помимо судьбоносной роли армии в любой революции Троцкий формулирует следующие принципы успеха восстания.

Искусство захвата власти «предполагает общее правильное руководство массами, гибкую ориентировку в изменяющихся условиях, продуманный план наступления, осторожность технической подготовки и смелость удара».

Отсюда Троцкий выводит три революционных заповеди: «не доверять буржуазии, контролировать вождей, полагаться только на собственные силы».

И, наконец, «в решающий момент, в решающим пункте иметь подавляющий перевес сил — это закон политического успеха».

К подготовке восстания Троцкий подходил как к шахматам, придерживаясь наполеоновских принципов: «Нет человека более малодушного, чем я, когда я вырабатываю военный план, я преувеличиваю все опасности и все возможные бедствия.

Когда мое решение принято, все позабыто, кроме того, что может обеспечить его успех».

24 сентября 1917 года Ленин признается: «Заведомо идет нарастание новой революции, — мы очень мало знаем, к сожалению, о широте и быстроте этого восстания».

Революция — как смерть ракового больного. Может настигнуть завтра, а может на несколько лет отсрочиться, но если только болезнь не запущена, и если ее грамотно лечат. Однако на последних стадиях, когда все органы поражены метастазами, нет ни одного здорового члена, а больной уже начинает неприятно пахнуть, может спасти только чудо, которое, увы, редко нисходит на полутрупы.