Родина имени Путина - Страница 57

«Недельные результаты, — доказывал Каменев, — говорят за то, что данных за восстание теперь нет. Аппарата восстания у нас нет; у наших врагов этот аппарат гораздо сильнее и, наверное, за эту неделю еще возрос».

«Буревестник революции» Максим Горький в октябре 1917-го требовал от большевиков опровергнуть слухи о готовившемся восстании, если только они не являются «безвольной игрушкой одичавшей толпы».

Впоследствии Троцкий заметит: «Здесь борются две тактики: тактика заговора и тактика веры в движущие силы русской революции. Оппортунисты всегда верят в движущие силы там, где надо драться».

Ставка была сделана большевиками на петроградский гарнизон, который ждал отправки на фронт Второй мировой. И Ленин успел поставить его перед выбором: или умирать и замерзать в окопах по приказу Временного правительства, или свергнуть февралистов по приказу большевиков. Ленинский пацифизм был не только отработкой немецкого золота, но и манком для разложившейся солдатской массы. Поэтому большевистский переворот был возможным только в октябре 1917-го. Раньше — Ленина никто бы не стал слушать, а позже — слушать было бы уже некому. И Троцкий это признает: «Для Смольного — вопрос о гарнизонах есть вопрос о восстании. Для солдат — об их судьбе». При этом называется количество солдат и боевиков, участвовавших в овладении Петроградом — не более 25–30 тысяч.

Один из самых ходовых мифов о защитниках «Зимнего» — образ юного русского юнкера, ставшего на пути ошалевшей от «балтийского чая» (водка с кокаином) матросни и комиссаров-жидов. Однако все обстояло несколько иначе. Февральская революция впервые раскрыла двери юнкерских школ евреям, которые тут же заполонили эти учреждения. Подрастающее офицерство уже мало ассоциировалось с привычным образом «белой гвардии». «История русской революции» отмечает: «Стараясь не ударить лицом в грязь пред привилегированными верхами, сынки еврейской буржуазии проявляют чрезвычайную воинственность против большевиков». Когда две сотни уральских казаков по приказу Савинкова явились в «Зимний», то были неприятно поражены женским и семитским составом его защитников. Кроме «:странных» юнкеров на защиту дворца были брошены ударницы. Оглядевшись вокруг, казаки собрали свои мешки: «Жиды да бабы. а русский-то народ там с Лениным остался». И гарнизон «Зимнего» умалился с двух до тысячи человек. А в это время на сцене Мариинки Шаляпин был бесподобен в «Дон-Карлосе».

В «Архиве русской революции» содержатся воспоминания Александра Синегуба, одного из командиров юнкерской школы, брошенной на защиту Временного правительства. Это не только взгляд русского офицера — это взгляд безвольного человечка, запутавшегося в политических баррикадах. Ему нельзя отказать в совести, его сложно упрекнуть в цинизме. Он — лишь одна из множества нитей российской элиты — сгнившей и выцветшей.

Синегуб описывает, как офицеры, получавшие оружие для защиты «Зимнего», тут же продавали его большевикам: «.перед Зимним и перед Штабом стояли вереницы офицеров в очереди за получением револьверов. Да ведь эти револьверы эти господа петроградские офицеры сейчас же по получении продавали. Да еще умудрялись по нескольку раз их получать, а потом бегали и справлялись, где есть большевики, не купят ли они защиту временного правительства».

Синегуб также упоминает о настроении казаков, решивших не дожидаться прихода большевиков. Уральцы хотели помолиться в молельне Императора, однако юнкера-евреи грудью встали у них на пути: «Нам будет очень приятно помолиться там, где сами цари молились, — кричат они (казаки), — а вы не пускаете, жидовские морды». И действительно, мемуары Синегуба мельтешат деталями: «мой любимец, юнкер второй роты И.Гольдман», «юнкер нашей школы Я. Шварцман», «братья Энштейны», «юнкер Шапиро» и т. д. А вот как он приводит резолюцию казаков: «Когда мы сюда шли, нам сказок наговорили, что здесь чуть ли не весь город с образами, да все военные училища и артиллерия, а на деле-то оказалось — жиды да бабы, да Правительство тоже наполовину из жидов. А русский-то народ там с Лениным остался».

Любопытна психологическая ремарка об отношении офицеров к министрам: «Взять его за плечи и вывести мне представлялось актом довольно грубым по отношению к министру Временного правительства, поэтому я его ущипнул, но он только отмахнулся рукою».

Когда во дворце хозяйничали большевики, Синегуб договорился с солдатом, что тот сможет вывести его в безопасное место. Уже на улице он услышал пулеметные очереди: «Теперь пулеметы стучали громче. Местами щелкали винтовки.

— Расстреливают, — прервал молчание солдат.

— Кого? — справился я.

— Ударниц!.. — И помолчав, добавил: — Ну и бабы бедовые. Одна полроты выдержала. Ребята и натешились! А вот, что отказывается или больна которая, ту сволочь сейчас к стенке.

Синегуб без происшествий добрался на соседнюю улицу в казармы Павловского полка, объявившего нейтралитет: «.первое, что бросилось в глаза и поразило меня, был большой стол, накрытый белой скатертью. На нем стояли цветы. Бутылки от вина. Груды каких-то свертков, а на ближайшем крае к двери раскрытая длинная коробка с шоколадными конфетами, перемешанными с белыми и розовыми помадками. Они (офицеры) лежали на полу, на диванчиках, на походных кроватях и стульях. «Странная компания», — думал я, наблюдая это царство сна. Но вот какие-то голоса из следующей комнаты. Пробрался туда. Та же картина, только обстановка комнаты изящнее.

«Офицерское собрание полка», — наконец догадался я.

«.Боже мой, что же это?.. Сколько здесь офицеров! На кроватях. Цветы. Конфеты. А там.», — и образы пережитого, смешиваясь и переплетаясь в кинематографическую ленту, запрыгали перед глазами, и, я, забравшись под стол, уснул, положив голову на снятое пальто.

Проснулся я в десятом часу. В комнате стоял шум от споров, смеха и просто разговоров. Солнце сияло вовсю. Было ярко и странно.

«Господи, милый славный Господи! Что же это теперь будет с Россией, со всеми нами?» — и я принялся читать «Отче Наш», — молитва успокоила и я вылез из-за стола. Офицеры, которые преобладали в наполнявшей комнату публике, кончали пить чай. Около некоторых столиков сидели дамы.

«Что за кунсткамера?» — зло заработала мысль.

«Что здесь делают дамы? Ну, ладно, умоюсь, поем и выясню, в чем дело!»

— Послушайте, где здесь уборная? — справился я у пробежавшего мимо солдата с пустым подносом.

— Там, — махнул он рукой на дверь, через которую я вошел вчера.

Я пошел. Из пустой следующей комнаты, где я слышал стоны, я ткнулся во вторую дверь и попал в большую, когда-то залу, а теперь ободранную комнату. С валяющимися и еще спящими телами, в которых я узнал юнкеров.

Около уборной солдатской я увидел через окно в другом помещении «дикую» картину насилования голой женщины солдатом под дикий гогот товарищей.

«Скорее вон отсюда!». — Ия, не умываясь, бросился назад.

Через час я познал тайну убежища для господ офицеров, мило болтавших с дамами. Еще за несколько дней до выступления большевиков господа офицеры Главного Штаба и Главного Управления Генерального Штаба потихоньку и полегоньку обдумывали мероприятия на случай такого выступления. И вот это убежище оказалось одним из таких мероприятий. Находящиеся здесь все считались добровольно явившимися под охрану комитета полка, объявившего нейтралитет. Таким образом, создавалась безболезненная возможность созерцания ожидаемых ими грядущих событий: «а что, мол, будет дальше».

Только представьте! Центр Питера: Шаляпин, восхищая почтенную публику, блистает в Мариинке, у «Зимнего» матросы массово насилуют и расстреливают женщин, а по соседству фестивалят русские офицеры. И это все назвали «Великой Октябрьской революцией»!

Что же офицеры?! Проспались и восстали? Нет, они молча соглядали со стороны, решив присягать победителю. «...Разгуливая с Одинцовым, мы подошли и случайно остановились около группы из Генерального штаба, услышали восторги по адресу Смольного:

— Они без нас, конечно, не могут обойтись!