Родичи - Страница 3

Так Ягердышка не стал солдатом, но стал мужчиной. Предстояло узнать об Америке…

Но все по порядку. Сначала Ягердышке поведали о муже Укли.

Сухой старикашка, назвавший себя Берданом, сидя на корточках и поглаживая трехволосую бороденку, неторопливо вел рассказ.

– Укля, – важно произнес он первое слово, черно сплюнув жевательную смолу под ноги Ягердышке. – Укля – баба, однако!..

– Ага, – подтвердил молодой чукча.

– Почти тридцать ей годов!

Ягердышка попытался просчитать разницу в возрасте, но старик помешал сосредоточиться и продолжил:

– Замужняя баба, однако!

– Да знаю, – радостно сознался Ягердышка.

Старик порылся в кармане телогрейки и выудил оттуда следующий кусочек смолы, предварительно очистил его от табачной крошки и направил жвачку в рот.

– А чего же ты, к мужней жене?

Ягердышка сглотнул слюну. Ему тоже хотелось пожевать.

– Сама поманила, – оправдался парень. Старик закрыл глаза, перестал чавкать и как будто заснул. Ягердышка зевнул широко и протяжно, но в самый сладкий момент, когда от зевка полезли слезки на глаза, старый эскимос прошипел:

– Вернется Кола, кишки твои собакам скормит!

Испугался этих слов молодой чукча, но беседу продолжил.

– А где он, этот, как его, Кола?

– В тюрьме пока, – ответствовал старик.

– Чем отличился?

– На охоту пошел.

– И за это в тюрьму? – удивился Ягердышка.

– Зачем за это? Не один пошел.

– А с кем?

Старик открыл глаза и вновь сплюнул. Теперь черный вонючий сгусток попал прямо Ягердышке на обувку.

– С кем, спрашиваешь, пошел? Ну, с братом со своим, с Бала.

– За это в тюрьму?

– Зачем за это. Закон не запрещает братьям на охоту ходить!..

– Что ж тогда?

– Экий ты, пришлый, любопытный!

Ягердышка хотел было ответить грубо, но удержался из почтения к старости, а еще ему хотелось вызнать, за что сел в крытку Кола, брат Бала.

– Потерялись они во льдах!

– Так-так! – поддержал молодой чукча.

– Буря началась!

– Ага.

– На три недели закрутило… – Старик выудил из глубин одежды пластинку жвачки, обертка которой выглядела столь потертой, что не было сомнений, что пролежала сия драгоценность под мышкой не менее года. «Форсит»,

– решил Ягердышка, исходя слюной. Не разворачивая деликатес, старик засунул резинку в рот и продолжил:

– Не было равной той буре лет двадцать. Ходили они, ходили, да и съели все припасы.

Старик вновь замолчал, усердно жуя, открывал рот пошире, чтобы молодой чукча позавидовал. «Никогда не пробовал жевать с фольгой», – подумал Ягердышка и вновь сглотнул.

– Так вот, ходили они, ходили, а потом Кола съел Бала.

Чукча от неожиданности чуть было не подавился.

– Как съел Бала?!!

– Так и съел, – невозмутимо отвечал старик, перемалывая Spearmint. – Кола был сильнее Бала, а потому подкараулил ночью и тюкнул топориком по макушке.

– Брата?

– А чего ж?.. Зато выжил, хоть и тощенький вернулся. Как шкелет!.. На шее леска с зубами Бала. Любил он брата, однако!

– Сколько дали? – спросил Ягердышка, оправившись от потрясения.

– Много.

– Пятнадцать?

– Больше.

– Двадцать? – присвистнул.

– Расстрел дали.

– Фу-ты ну-ты! – облегченно выдохнул Ягердышка. – Расстрел – дело серьезное! Не скоро-то Кола вернется, надо думать!

Старик криво улыбнулся.

– Вернется, сынок, не сомневайся, однако! – Выудил изо рта резинку, сжеванную вместе с фольгой, и прилепил ее за дряблую мочку уха, продырявленную китовым усом.

Наговорившись, Бердан поднялся с корточек и зашаркал в сторону своего чума. «Вот как бывает! – подивился Ягердышка. – Кола съел Бала, и Родина приговорила Кола к расстрелу! А я буду жить с женой Кола!»

Так Ягердышка стал жить с Уклей, которая не слишком выказывала радость от такой жизненной перемены, но и не роптала, как уже и говорилось. Допускала молодого чукчу до сокровенных мехов, меж которых он стремительно выстреливал, а потом засыпал рядом с чужой женой покойно… Более Укля не открывала Ягердышке своей наготы, а он хоть и вспоминал о первой встрече с эскимоской и испытывал от памяти сладострастие, но мысль о том, чтобы попросить возлюбленную явить всю прелесть своего создания на свет керосиновой лампы, такая мысль его не посещала, да и зима началась. Разденешься – сам себе памятником станешь.

Вскоре Укля получила казенное письмо, в котором сообщалось, что приговор в отношении Иванова Кола, 1956 года рождения, приведен в исполнение. Место захоронения указано не будет. И подпись – Надзорный прокурор Индигиркин.

Ягердышка приготовился было успокаивать Уклю, но баба даже не вздохнула, спрятала весть в меха и заправила в котелок с кипящей водой кусок вяленой оленины.

Проснувшись ночью от чего-то тревожного, Ягердышка приоткрыл глаза и рассмотрел картину поистине мистическую. Укля стояла возле откинутого полога чума и в мертвенном свете огромной луны разглядывала лежащую на ее ладонях человеческую челюсть без двух передних зубов. Затем она прикоснулась к кости губами, почти неуловимо чиркнула языком, спрятала челюсть возле порога, задернула полог и легла.

«Эка что! – обалдел Ягердышка. – Челюсть Бала, съеденного Кола». И вдруг чукчу осенило: вовсе не Кола любила Укля, а брата его – Бала!!! Дела-а-а!.. Почти до самого утра он размышлял о том, какая сложная штука жизнь, вот ведь какие в ней разности неожиданные происходят, а на думку все просто – ешь, спи да сквозь меха стреляй!..

Но объективности ради надо коротко сказать, что, хоть и раздвигал меха Укли Ягердышка регулярно, зачать эскимоска не могла, и не от разности веры, а по причине того, над чем смеялись в призывной комиссии. «Что в сапогах, то и в портках»! Недоразумение Ягердышки никак не могло достать, дотянуться до Уклиного тела, не то что проникнуть в него; просто застревало в мехах, которые чукчина плоть по неопытности принимала за бабское нутро. А Укле до этого все равно было. Все Бала вспоминала, но безо всякой грусти, во всяком случае, физиономия ее ничего не выражала. Крепка эмоционально была эскимосская женшина!

А через некоторое время Ягердышка проснулся ночью от того, что кто-то по морде его треснул. От неожиданности и боли чукча вскочил на ноги, напряг зрение, всматриваясь в чернь ночи, но никто в ней не проявился, не метнулся бандитской тенью, лишь Укля крепко спала у противоположной стены чума. «Показалось, что ли», – подумал Ягердышка, но, ощупав физиономию и обнаружив на ней болезненное место, тихо вскрикнул, быстро лег и перестал думать обо всем. Так дети защищаются, когда не могут объяснить происходящего. Когда им страшно, они просто перестают думать.

Ягердышка заснул. А на следующей заре, когда выполз из чума справить нужду, встретил старика Бердана, жующего то ли смолу, то ли Spearmint. Хотя откуда у него столько богатства!

Поглядев на замысловатые рисунки желтой струйкой по белому снегу, затем на физиономию Ягердышки, старик гадливо заулыбался.

– Говорил тебе, вернется Кола!

– Какой Кола! – от неожиданности чукча плеснул себе на ноги. – Ты что говоришь! Расстреляли твоего Кола и в землю закопали! В неизвестном направлении!

– Хы-хы! – хмыкнул Бердан. – Расстреляли, эка невидаль! А светофор у тебя откудова под глазом?

Ягердышка схватился за лицо и вспомнил события прошедшей ночи.

– Так я, это… Об Уклино плечо вдарился!

Старый Бердан мелко засмеялся, потрясывая трехволосой бороденкой.

– Да ты до плеча ее не достанешь! – трясся словно в лихорадке Бердан. – Вернулся Кола! И тебя сожрет!

– А ну! – Ягердышка замахнулся на Бердана и велел ему уходить на бранном языке, о чем впоследствии сожалел, так как уважал старость от воспитания, да и ругаться матерно не приемлел…

Эскимосское поселение занималось тем, что взрослые мужчины били всякую живность, уходя на недельный промысел, женщины заготавливали продукт впрок, шили одежду, а детей в стойбище случилось мало, да и само поселение было небольшим. Чумов шесть-семь.