Россия на историческом повороте: Мемуары - Страница 5

Не буду подробно останавливаться на школьных годах, проведенных в Ташкенте. Я был общителен, увлекался общественными делами и девочками, с энтузиазмом участвовал в играх и балах, посещал литературные и музыкальные вечера. Часто совершались верховые прогулки, что было вполне естественно, поскольку Ташкент был центром и военного округа. У сестер не было отбоя от кавалеров и жизнь казалась нам восхитительной. Однако где-то в глубинах моей души таились замкнутость и скрытность. К 13 годам у меня уже сложилось довольно четкое представление о мире, в котором я жил, хотя временами я чувствовал острую потребность побыть одному и поразмыслить о жизни. Это чувство внутреннего одиночества не покидало меня и позже, даже на вершине моей политической карьеры.

В десятилетие между 1880 и 1890 годами большинство русских учащихся относились к школе либо со скукой, либо даже с ненавистью, но только не в Туркестане. Нас не пичкали бездушными формальными догмами, как это было в европейской России. Нам нравились и наши учителя, и наши занятия в классах. К концу школы у нас сложились прочные дружеские связи с некоторыми из преподавателей, и они со своей стороны обращались с нами почти как с равными. Знания, полученные от них, значительно превосходили школьную программу. Мы много говорили о планах на будущее и без конца обсуждали достоинства и преимущества того или иного университета. Я принял решение заниматься двумя важнейшими науками: историей и классической филологией (обе преподавались на одном факультете), а также юриспруденцией. На смену детским мечтаниям о карьере актера или музыканта пришло решение отдать, по примеру отца, все силы служению народу, России, государству.

Ни я, ни один из моих соклассников не имели ни малейшего представления о проблемах, которые волновали молодых людей наших лет в других частях России, толкнувших многих из них еще в школьные годы к участию в нелегальных кружках. Теперь я понимаю, что два фактора: особый социальный, политический и психологический климат, сложившийся в Ташкенте, и наша оторванность от жизни молодых людей в европейской России сыграли наиболее важную роль в формировании моего мировоззрения. Позднее, в годы моей политической деятельности, я часто сталкивался с людьми своего поколения, которые участвовали в событиях 1905 и 1917 годов. И для меня было очевидно, что их поведение и мышление складывались под влиянием тех социальных и политических постулатов, которые они восприняли в школах европейской России, а посему они видели российскую действительность в свете устарелых и косных догм. Мы же, учившиеся в школах Ташкента, за редким исключением смотрели на мир без всяких предубеждений. Над нами не тяготели шаблонные, навязанные нам стереотипы, мы были вольны делать свои собственные выводы из происходящих событий. Именно это позволило мне постепенно изменить свои взгляды и освободиться от веры в благодетельного царя.

Летом 1899 года я завершил подготовку к отъезду в Санкт-Петербург. Со мной ехала сестра Анна, которая намеревалась поступить в консерваторию, и мы оба предвкушали радость от предстоящей студенческой жизни, хотя и слышали об университетских беспорядках, ставших в столице повседневностью. О студенческих волнениях весны 1890 года нам рассказала сестра Елена, которая вернулась из Санкт-Петербурга, где посещала только что открывшийся Женский медицинский институт. Все это крайне встревожило родителей, но ничуть не обеспокоило ни Нюту (Анну), ни меня. Еленины рассказы лишь усилили наше страстное желание поскорее добраться до Санкт-Петербурга.

Во времена моей молодости большинство студентов петербургского университета, как правило, жили в скромных, непритязательных меблированных комнатах на Васильевском острове. Общежития в те годы не пользовались популярностью у студентов, подозревавших, что они находятся под надзором полиции. На самом деле их подозрения не имели под собой никаких оснований, ибо студенты в общежитиях пользовались полной свободой.

Поначалу я, как и почти все студенты, намеревался поселиться в меблированных комнатах, однако изменил свои намерения, поняв, что, живя в общежитии, смогу познакомиться со сверстниками, приехавшими из всех уголков России. Мои надежды оправдались, и очень скоро я обзавелся многими хорошими друзьями.

Мы спорили обо всем на свете. До сих пор помню жаркую дискуссию вокруг бурской войны. А после «Боксерского» восстания 1900 года все наши помыслы сосредоточились на Дальнем Востоке. И все же основное внимание мы отдавали нашим внутренним национальным проблемам.

Другим достоинством общежития было его местоположение. Дар одного из почитателей Александра II, здание общежития было построено внутри университетского двора и стояло в самом начале улицы, ведущей к набережной Невы. Красота набережной не переставала восхищать меня. Именно там билось сердце Российской империи. На левом берегу реки, прямо перед моими глазами, на исторической площади, где произошло восстание декабристов, высились Адмиралтейство и Сенат. На фоне Исаакиевского собора вырисовывалась конная статуя Петра Великого (пушкинский «Медный всадник»); чуть влево от «адмиралтейской иглы» виднелись Зимний дворец и Петропавловская крепость — близкие и дорогие сердцу символы нашей истории. На Васильевском острове находилась Академия наук, «кунсткамера», возведенная еще Петром Великим. Громадные университетские корпуса были построены в изящном величественном стиле начала XVIII века. Рядом с университетом стоял бывший Меныпиковский дворец, в котором ныне разместилась военная академия. Справа к дворцу примыкала Румянцевская площадь, небольшой сквер, где в 1899 году была разогнана студенческая демонстрация, а еще дальше виднелись Академия изящных искусств и знаменитые сфинксы. Санкт-Петербург был для меня не только замечательным творением Петра Великого, но и городом, который обессмертили Пушкин и Достоевский. И хотя трагические герои Достоевского обитали в отдаленных трущобах вокруг Сенного рынка, дух великого писателя витал надо всем городом.

Поступив в университет, мы, новички, впервые в жизни испытали пьянящее чувство свободы. Покинув отчий дом, мы были вольны теперь поступать как нам заблагорассудится. Жизнь швырнула нас в свой водоворот, запретным отныне было лишь то, что мы сами считали таковым. Символом нашей новой, свободной и прекрасной жизни стал так называемый «коридор» — бесконечно длинный и широкий проход, который соединял все шесть университетских корпусов. После лекций мы собирались там толпой вокруг наиболее популярных преподавателей. Иных мы подчеркнуто игнорировали, и, проходя мимо, они демонстрировали свое полное безразличие к нам.

Ко времени моего поступления в университет студенческие волнения закончились, однако их отголоски служили для нас источником самых разных развлечений. С особым удовольствием бойкотировали мы лекции тех профессоров, которые заменили преподавателей, уволенных в предыдущий академический год за симпатии к бастующим студентам. Много неприятностей, как мне помнится, мы доставили, к нашему вящему удовольствию, молодому казанскому профессору Эрвину Гримму, которого назначили на место популярного профессора, специалиста по истории средних веков И. М. Гревса. Едва завидев в «коридоре» предмет нашего презрения, мы начинали улюлюкать и, войдя вслед за ним в аудиторию, поднимали шум, в котором тонули его слова. Время от времени появлялся кто-нибудь из администрации и удалял из аудитории нескольких нарушителей порядка. Эта кампания продолжалась до тех пор, пока всем не надоело, и только тогда был восстановлен мир.

В первый год пребывания в Санкт-Петербурге у меня не было друзей за стенами университета, я посещал лишь дома знакомых моих родителей, общественное положение которых никак не было связано с моей студенческой жизнью. Я весьма скоро почувствовал, что они несколько обескуражены тем, что скромный молодой человек, каким они меня всегда знали, вдруг превратился в молодого безумца, развязно рассуждающего о театре, опере, музыке и современной литературе и даже иногда намекающего на знакомство с некими девицами с Высших женских курсов.