Россия на историческом повороте: Мемуары - Страница 2

После утренней прогулки с няней мама часто звала нас в свою комнату. Повторять приглашение дважды никогда не требовалось. Мы знали, что мать будет читать нам или рассказывать разные истории, а мы будем слушать, уютно примостившись у ее колен. Она читала не только сказки, но и стихи, сказания о русских героях, а также книги по русской истории. Эти утренние чтения приучили нас не только слушать, но и самим читать. Не помню, когда мать начала читать нам Евангелие. Да и чтение эти не носили характера религиозного воспитания, поскольку мать никогда не стремилась вбивать в наши головы религиозные догмы. Она просто читала и рассказывала нам о жизни и заповедях Иисуса Христа.

Практическую же сторону христианства мы узнали от няни. Никогда не забуду, например, одного из чудесных весенних дней, когда мы вышли на обычную утреннюю прогулку. После долгой, суровой зимы по Волге пошли первые пароходы. В тот день по улицам города из местной тюрьмы к речному причалу вели партию заключенных, приговоренных к ссылке в Сибирь. Вслед за скорбной колонной, окруженной конвоем из солдат, двигался фургон, набитый женщинами и детьми. Когда мы с братом увидели наполовину сбритые головы осужденных, услышали звон их кандалов, мы в ужасе бросились бежать. «Вы куда? Неужто вы и в самом деле боитесь, что они обидят вас? — закричала нам вслед няня. — Лучше пожалейте этих несчастных. Нам ли судить и осуждать? Ради Христа, будем добры к ним». И, повернувшись ко мне, добавила: «Ну-ка, Саша, вот я сейчас куплю калач, а ты пойди к солдату, тому, что впереди, и попроси, чтоб разрешил отдать калач несчастным. И радость придет не только к ним, но и к тебе». Такой практический урок христианства преподала нам няня на примере современной жизни. А когда мы с братом Федей затевали драку, она стыдила нас обоих, приговаривая: «Ах вы, маленькие злыдни! Христос повелевает нам прощать друг друга, так-то вы выполняете его завет!»

С чувством глубокого удовлетворения возвращаюсь я мыслями к детству, проведенному в России, в стране, где повседневную жизнь питают религиозные верования, укоренившиеся в народе за тысячелетие существования Христианства.

Мы с братом Федей очень любили религиозные праздники. С нетерпением ждали мы дня Благовещения, когда во имя духовного родства всего сущего на земле в дом приносили клетки с птицами, которых затем выпускали на волю. Ибо, согласно старинной русской поговорке, «в этот святой день даже птицы отдыхают от трудов и не вьют гнезда себе». На Великий пост торжественная тишина опускалась на город, сменив безудержное веселье только что закончившейся масленицы. В семь лет нам впервые разрешили присутствовать на пасхальной всенощной, поразившей наше воображение. Но особенно запомнилась мне торжественная служба, когда совершалось святое причастие детей и нас с братом, одетых в белые курточки с красными галстучками под белыми стоячими воротничками, подвели к батюшке. Позади нас стояли рядами старшие ученики в аккуратных форменных синих костюмах с серебряными пуговицами, и среди них, должно быть, стоял и примерный ученик Владимир Ульянов. Не забыть мне и того мгновения, когда я, потрясенный, впервые увидел изображение распятого Христа, словно прозрачного в падающих на него лучах света, и при этом совсем живого. Мальчиком Владимир Ульянов тоже, наверно, смотрел на это распятие и, быть может, в душе посмеивался, сохраняя благочестивое выражение лица, — если, конечно, верить его собственному рассказу о том, как он в четырнадцать лет выбросил в мусорное ведро свой нательный крест. Что касается меня, то в моих чувствах никогда не было двойственности, в детстве я был глубоко религиозен. Я до сих пор помню старого протоиерея нашего кафедрального собора, который приходил по воскресеньям к нам на чай и давал мне читать популярные религиозные брошюрки с толкованием важнейших религиозных праздников. Религия была и навсегда осталась составной частью нашей жизни. Эти ранние впечатления, образ замечательного человека, пожертвовавшего своей жизнью ради блага других и проповедовавшего лишь одно — любовь, — стали источником моей юношеской веры, которая впоследствии воплотилась у меня в идею личного самопожертвования во имя народа. На этой вере зиждился и революционный пафос — и мой, и многих молодых людей того времени. Конечно, в религиозной вере была и другая сторона, официальная, казенную сущность которой выражал Священный синод — бездушный бюрократический институт. Своей борьбой с инакомыслием, своим бездушным отношением к нуждам людей он лишь укреплял позиции атеизма. Но в детские годы мы ничего не знали об этой стороне церкви.

Когда мне исполнилось шесть лет, моему безмятежному детству пришел неожиданный конец. Вдруг все — родители, няня, старшие сестры, друзья дома — стали проявлять ко мне особую заботливость и нежность. Я почувствовал эту перемену, но не знал причины. И был весьма озадачен, когда на меня буквально обрушился град подарков. При этом меня осаждали просьбами не волноваться и не утомляться. Время от времени приходил доктор, который осматривал мое бедро и голень. А как-то вечером в детскую зашла мама, тихо присела на мою кровать и объявила, что скоро мы отправимся на тройке с колокольчиками в город Казань. Я был в восторге. Зимой добраться до Казани можно было только по льду Волги. Мы отправились в путь в закрытом возке, куда для согрева поставили жаровню. По приезде в Казань мать привела меня после нескольких дней отдыха на прием к известному специалисту по костным заболеваниям, профессору Студенскому. Тщательно осмотрев меня, он поставил диагноз: туберкулез бедренной кости. Когда профессор пришел к нам на следующий день, его сопровождал молодой человек приятной наружности. Они вновь осмотрели мою правую ногу, и молодой человек со сноровкой заправского сапожника снял какие-то мерки. Назавтра молодой человек пришел снова. Он втиснул мою правую ногу в похожую на сапог металлическую штуковину выше колена так, что я не мог согнуть ногу. Я завопил благим матом, молодой же человек промолвил: «Прекрасно». А мама сказала: «Ведь не хочешь же ты до конца жизни остаться хромоногим, правда?» И заметив в моих глазах испуг, добавила: «Ну, вижу, что не хочешь. А потому веди себя разумно, когда мы вернемся домой, придется тебе полежать немного в кровати. И вот увидишь: скоро будешь бегать и играть сколько захочешь». Ее серьезный голос звучал успокаивающе. Через два дня мы отправились обратно в Симбирск. Вернулись домой как раз накануне Рождества, и я до сих пор помню, как меня вывезли к елке на специально сделанной кровати. Я пролежал в постели шесть месяцев и сидеть после этого мне разрешили лишь не снимая тяжелого кованого сапога с привязанным к каблуку дополнительным грузом.

Я всегда был живым подвижным ребенком, а потому лежать в кровати было для меня сущим наказанием. Много лет спустя сестра рассказывала, что за время болезни я стал просто несносен. «Впрочем, — добавила она, — вспышки раздражения быстро проходили. Тебя, а заодно и всех нас от твоих выходок спасало чтение». Я всегда любил книжки, но отнюдь не желал читать их сам. Но однажды во время болезни, устав от бесконечного лежания и хандры, я взял со столика какую-то книгу. И это положило конец скуке и тоске. Не помню сейчас ни названия, ни автора книги, но именно с этого мгновения чтение стало основной привычкой всей моей жизни. Я позабыл обо всем на свете, не замечал тяжести отвратительного кованого сапога. Я проглатывал книги и журналы, исторические романы, описания путешествий, научные брошюры, рассказы об американских индейцах и жития святых. Я познал обаяние Пушкина, Лермонтова и Толстого, не мог оторваться от «Домби и сына» и проливал горючие слезы над «Хижиной дяди Тома».

Должно быть, к лету 1887 года болезнь отступила, ибо хорошо помню радость от прогулок в деревне, где мы проводили каникулы. Я полностью выздоровел и снова стал жизнерадостным и веселым мальчишкой. Но что-то все-таки изменилось. Видимо, я вырос из детских штанишек, и общения с братом Федей стало явно недостаточно. До сих пор все мои чувства и ощущения сливались в одну гармоническую, но весьма зыбкую субстанцию, названия которой я не знал. Теперь же я знал, что имя ей было — Россия. В глубине души я чувствовал, что все окружающее меня, все, что происходило со мной, изначально было связано с Россией: красота Волги, вечерний звон, архиерей, торжественно восседающий в карете, запряженной четверкой лошадей, каторжники в кандалах, хорошенькие маленькие девочки, с которыми я ходил в танцклассы, оборванные босоногие деревенские ребятишки, с которыми играл летом, мои родители, детская, няня, герои русского эпоса, Петр Великий. Я стал размышлять, задавать вопросы, стремясь понять сущность того, что ранее считал очевидным.