Россия и современный мир №2 / 2017 - Страница 15

Единственная возможность для человека определять судьбы страны – сломать сословную систему, добиться того, чтобы российское общество стало обществом равных возможностей. «В отношении дворянства вопрос о реформе ставится так: что лучше – быть свободным вместе со всеми или быть привилегированным рабом при неограниченной и бесконтрольной власти?» – утверждал декабрист Н.И. Тургенев. Он считал, что «истинное благородство – это свобода; его получают только вместе с равенством – равенством благородства, а не низости, равенством, облагораживающим всех» [31, с. 385].

Собственно, декабристы боролись прежде всего за равенство всех перед законом. Именно из этого требования вытекала необходимость отмены крепостного права и абсолютной монархии. И ради победы в этой борьбе они готовы были рисковать и свободой, и жизнью.

Однако обе попытки декабристов взять власть оказались неудачными. Причины этой неудачи – если, конечно, не сводить их к отсутствию в России в начале XIX в. пролетариата – тоже нуждаются в тщательном осмыслении.

Представляется, что главная причина краха заговора в том, что лидеры оппозиции в александровской России так и не смогли договориться между собою. Пестеля, например, многие заговорщики боялись гораздо больше, чем государя императора.

Так, в 1824 г. не по вине Пестеля закончились провалом так называемые «объединительные совещания» – попытка лидера Южного общества договориться с северянами о совместных действиях. В ходе этих совещаний Пестелю открыто предъявили обвинение в бонапартизме. «Главным предметом разговора было Временное Правление, против которого говорили наиболее Трубецкой, а также и Никита Муравьев. Они много горячились, а я все время был хладнокровен до самого конца, как ударил рукою по столу и встал», – показывал Пестель на следствии [25, с. 163]. По показанию же Трубецкого, перед тем, как хлопнуть дверью, южный лидер заявил: «Стыдно будет тому, кто не доверяет другому и предполагает в другом личные какие виды, что последствие окажет, что таковых видов нет» [27, с. 16].

Рассуждениями о «злодее» Пестеле наполнены и следственные дела, и позднейшие мемуары. Человеком, опасным «для России и для видов общества» называл его К.Ф. Рылеев [26, с. 174]. Подобные высказывания – не редкость и в других следственных делах. «Топивший» Пестеля на следствии Трубецкой не пощадил его и в воспоминаниях. «Образ действий Пестеля возбуждал не любовь к Отечеству, но страсти, с нею не совместимые», – писал он [30, с. 229].

«Антипестелевские» инвективы Трубецкого не были следствием его «демократической» борьбы с «авторитарным» Пестелем. Речь шла о том, кто – Пестель или сам Трубецкой – в случае победы возглавят Россию.

Впрочем, и сам Трубецкой абсолютным уважением среди участников заговора не пользовался. Организаторам восстания на Сенатской площади импонировали не взгляды и образ действий князя, а «густые эполеты» гвардейского полковника и высокие должности, которые занимал Трубецкой в армейской иерархии. Так, согласно показаниям Трубецкого, К.Ф. Рылеев был убежден: для дела восстания князь был «непременно нужен», «ибо нужно имя, которое бы ободрило». При избрании же князя диктатором Рылеев еще раз повторил ему, что его «имя» «необходимо нужно» для успеха революции [27, с. 6, 19].

«Кукольной комедией» назвал избрание Трубецкого диктатором ближайший друг Рылеева А.А. Бестужев [20, с. 443]. Участник событий П.Н. Свистунов размышлял в мемуарах: «Рылеев, будучи в отставке, не мог перед войском показаться в мундире: нужны были если не генеральские эполеты, которых налицо тогда не оказалось, то по меньшей мере полковничьи» [18, с. 171]. Неудавшийся же цареубийца П.Г. Каховский и вовсе предполагал, что диктатор был «игрушкой тщеславия Рылеева» [23, с. 347].

Трубецкой тоже не верил Рылееву – и не открывал ему своих планов.

Между тем и у Пестеля, и у Трубецкого, и у Рылеева существовали прочные связи с армейской верхушкой и высшими чиновниками, недовольными российскими порядками и желавшими перемен. И если бы накануне восстания заговорщикам удалось договориться, история России могла бы пойти совершенно по другому пути.

Исследователи часто повторяют фразу В.О. Ключевского о том, что восстание на Сенатской площади – «историческая случайность, обросшая литературой». Сам историк относился к декабристам более чем прохладно: «Нет надобности приписывать этому движению особенно важные последствия», «как заговор 14 декабря было задумано неосторожно до легкомыслия, подготовлено гимназически оплошно и исполнено совсем неумело» [15, с. 218; 8, с. 220, 235, 428].

Ключевский прав: декабристы – это локальный эпизод отечественной истории. Они не сумели решить тех задач, которые перед собою поставили, не сумели договориться о совместных действиях, проиграли и в военном столкновении с властью.

В 1825 г. декабристы проиграли – этот факт бесспорен. И далеко не все современники сочувствовали проигравшим. Так, отец самого молодого из повешенных в 1826 г., М.П. Бестужева-Рюмина, узнав о казни сына, заявил: «Собаке собачья смерть» [1, с. 207]. А поэт Ф.И. Тютчев написал о том, как декабристов российское самовластье сначала «развратило», а затем «поразило» мечом: «Народ, чуждаясь вероломства, / Поносит ваши имена – / И ваша память от потомства, / Как труп в земле, схоронена» [32].

«Народные» оценки были еще более категоричными: «Начали бар вешать и ссылать на каторгу, жаль, что всех не перевесили, да хоть бы одного кнутом отодрали и с нами поравняли» [13, с. 38–39].

Но спустя несколько десятилетий А.И. Герцен впервые сформулировал российский миф о декабристах. Имея в виду Николая I, Герцен утверждал: «Этот тупой тиран не понял, что именно таким образом виселицу превращают в крест, пред которым склоняются целые поколения» [3, с. 143].

С 1860-х годов каждое поколение оппозиционных власти мыслящих россиян так или иначе соотносило себя с декабристами. Современный исследователь С.Е. Эрлих справедливо утверждает: «Созданный Герценом миф о декабристах нацелен на свержение неподотчетной обществу “самодержавной” власти. В самые свободные времена нашей истории шансы на смену режима законными средствами оставались призрачными. Поэтому герои 14 декабря редко исчезали с авансцены памяти»; «вся оппозиция царизму… воспитывалась на герценовском мифе противоборства с драконом самодержавия» [33, с. 40]. Для Эрлиха декабристы – это «метафора» российского мятежа против власти.

Не исключение в этом смысле и шедшие к власти большевики. В.И. Ленин утверждал, что «декабристы и Герцен» были основателями революционной традиции, завершившейся им и его соратниками как выразителями интересов пролетариата [10, с. 255; 9, с. 93]. В подобном ключе можно было рассуждать еще и в середине 1920-х годов. Именно тогда Л.Д. Троцкий говорил, что «декабристы были первой попыткой дворянской интеллигенции, приобщившейся к историкам Великой Французской революции, дать царизму отпор и пробить окно в Европу» [29, с. 105]. Однако с конца 1920-х годов, когда революционные лозунги оказались снятыми с повестки дня, а в СССР наступила сталинская «стабильность», официальная пропаганда перестала эксплуатировать этот миф.

Ситуация поменялась лишь после смерти И.В. Сталина в 1953 г., когда рассуждения о декабристах – предтечах большевиков вновь стали возможными. Вместе с этими рассуждениями возродился и миф о декабристах. Используя его, «фрондирующие авторы из творческих союзов и Академии наук» начали «тиражировать крамолу эзоповым языком» [33, с. 40].

И у тех, кто профессионально занимался декабристами, при всем разнообразии методов и подходов к этому событию, безусловно, много общего. Все они – от Пыпина до Эйдельмана – так или иначе были настроены оппозиционно. Не исключение здесь даже Нечкина. Для середины 1950-х годов ее двухтомник был смелым новаторским исследованием, вернувшим – после многих лет замалчивания – тему декабристов в сферу общественного интереса.

Движение декабристов как реальное событие в русской истории – мимолетный факт, почти не оставивший следов в последующем развитии России. Однако миф о декабристах, который, по-видимому, еще долго будет существовать в сознании отечественной интеллигенции, вполне может превратить это маленькое событие в броделевское «longue durée», «долгий период» в истории России.