Россия и современный мир №2 / 2014 - Страница 19

Радикализация процессов, запущенных на январском пленуме, стала возможной благодаря политике гласности. Сегодня, возвращаясь к событиям четвертьвековой давности, нельзя не признать, что достигнутая благодаря горбачёвской гласности свобода интеллектуального поиска и самовыражения является величайшим завоеванием, которое сохраняется даже в условиях консолидации во многих постсоветских государствах авторитарных и полуавторитарных режимов. Однако для прежней советской системы именно гласность сделала катастрофическую динамику необратимой43. В этом смысле можно согласиться с тезисом М.Я. Геллера о том, что эпоха Горбачёва была «победой гласности и поражением перестройки» [Геллер 1997].

В 1987–1989 гг. с каждым свежим номером «Московских новостей» или «Огонька» происходило растабуирование проблем исторического прошлого и настоящего, а миллионы читателей начинали осознавать, что происходит не просто расширение «сферы дозволенного», но что в рамках системы либо по отношению к ней становится возможной принципиально иная модель социального поведения. Эффект был поистине опустошительным: не успевали умеренные сторонники системных трансформаций выстроить оборону под лозунгом возвращения к чистоте «ленинских идеалов социализма», как информационный вал с легкостью сметал этот редут. Многие из тех, кто еще в 1987 г. верил в возможность «демократического социализма», к 1989–1990 гг. превратились в убежденных антикоммунистов. Привнесение в общественно-политический дискурс моральных категорий и их использование для оценки политического режима вели к десакрализации и демонизации «отягощенной злом» системы.

Гласность радикально ускорила структурирование публичного пространства, она выступила в качестве катализатора процессов, которые впервые начали развертываться еще во времена хрущёвской «оттепели». В 1987–1990 гг. редакции газет и журналов представляли собой подобия политических партий, а дискурсы доперестроечной диссидентской среды мультиплицировались и наполнялись новыми смыслами благодаря появлению множества возможностей формальной и неформальной коммуникации.

Политическая поляризация охватила не только интеллигенцию и тот социальный слой, который с известной долей условности можно назвать советским городским средним классом, но и (с незначительным временны́м лагом) правящую номенклатурную корпорацию. Серьезные разногласия в высшем руководстве отчетливо проявились накануне июньского (1987) пленума ЦК КПСС [Горбачёв 1995, с. 348–359], но моментом начала полномасштабной поляризации стал демарш Б.Н. Ельцина в октябре 1987 г. Фактически Ельцин спровоцировал внутрипартийный кризис; его незапланированное выступление на Октябрьском пленуме стало первым случаем в правление Горбачёва, когда политическая повестка определялась не генсеком. Сам демарш был весьма симптоматичным: «посаженный» на Москву амбициозный провинциал за короткие два года сумел популистской риторикой и решительной кадровой перетряской привлечь к своей активности внимание не только столичных жителей; затем, однако, Ельцин отчетливо осознал невозможность добиться радикальных перемен в рамках существующей системы. Он мог пойти по пути укрепления коалиции с другими сторонниками радикальных реформ внутри партии (а они вплоть до запрета КПСС оставались недостаточно консолидированной группой), и таким образом усиливать давление на Горбачёва. Однако феноменальная политическая интуиция, которой обладал Ельцин, побудила его пойти по пути внутрисистемного бунта, сделать предельно рискованную ставку, которая, в конце концов, принесла ему баснословный выигрыш.

Политическая опала не стала для Ельцина политической смертью; довольно быстро он начал превращаться в центр притяжения как для наиболее радикальных сторонников реформ внутри партии, так и для формирующейся антикоммунистической оппозиции. Горбачёв с этого момента перестал быть фигурой, обеспечивающей консолидацию партии и общества. Он стал олицетворением центристской позиции, причем центристской не в смысле продуманной политической программы, а в смысле дистанцирования от политических крайностей. С конца 1987 г. его база поддержки и свобода политического маневра неуклонно сокращались. Однако на первых порах основные группировки внутри высшего руководства продолжали вести борьбу «за Горбачёва». Консервативная группировка ожидала, что после «казуса Ельцина» Горбачёв наконец-то «опомнится» и даст «задний ход». Когда выяснилось, что Горбачёв не решается окончательно отмежеваться от радикалов, консерваторы предприняли попытку подтолкнуть генсека к выбору ретроградного курса, организовав публикацию статьи Нины Андреевой «Не могу поступаться принципами» («Советская Россия», 13 марта 1988 г.) и скоротечную кампанию поддержки сформулированной в этой статье программы. Горбачёв, осознавая, что для него уже слишком поздно возглавлять кампанию свертывания им же начатых преобразований, предпочел на сей раз отмежеваться от Е. Лигачёва и других консерваторов. Ослабление позиций консерваторов продолжилось на XIX партконференции (28 июня – 1 июля 1988 г.). Но теперь каждая такая победа Горбачёва обеспечивалась тактическим маневрированием, формированием неустойчивых коалиций с представителями то одной, то другой группировки.

Сделав выбор в пользу первичности политических преобразований, Горбачёв не просто отодвинул на второй план экономическую реформу. Начиная с 1987 г. каждый новый шаг в сторону рыночной экономики оказывался осложнен необходимостью «вписываться» в быстро меняющийся политический контекст, а ожидаемый политический эффект от намечаемых экономических мероприятий поначалу побуждал Горбачёва и его окружение выбирать из возможных решений те, которые казались наименее рискованными и наиболее «проходимыми» через Политбюро и партийные пленумы. В результате экономические мероприятия даже после июньского (1987) пленума ЦК КПСС, посвященного экономической реформе, представляли собой набор паллиативных мер, осуществляемых избирательно и вне четкой последовательности. В таком виде эти меры приводили к дальнейшему усилению экономических и социальных диспропорций, к углублению общего кризиса системы. Замена директивного планирования на индикативное, расширение экономической самостоятельности союзных республик, перевод предприятий на хозрасчет и самофинансирование, выборность их директоров, снятие ограничений на рост заработной платы представляли собой набор действий, подрывающих основы функционирования командно-административной экономики, но не приводящих к запуску новой хозяйственной модели и – тем более – к достижению макроэкономической стабильности. В частности, заимствованная из опыта титовской Югославии практика выборности руководителей предприятий обернулась тем, что к руководству предприятиями стали приходить некомпетентные люди или авантюристы, сумевшие заручиться поддержкой трудового коллектива благодаря демагогии и мало-реалистичным обещаниям. Эти производственные руководители новой генерации, как правило, начинали свою деятельность с безудержного раздувания фонда заработной платы, под которое не было никакого дополнительного товарного обеспечения. В условиях кадровой чехарды расшатывалась и без того невысокая производственная дисциплина. Происходившее одновременно расширение финансово-хозяйственной самостоятельности предприятий создавало условия для серьезных злоупотреблений, а в первые годы после краха СССР – для перевода активов под полный контроль директоров или стоящих за ними групп (зачастую, криминальных).

В числе экономических мероприятий периода перестройки наиболее «рыночным» принято считать Закон «О кооперации», принятый 26 мая 1988 г. [см., например: Ясин 2002, с. 208]. Однако рамочные условия для развития этой формы предпринимательства определялись не только и даже не столько данным законом, сколько ранее принятым решением о прогрессивном налогообложении кооперативов. Статистические данные о росте кооперативного движения в последние годы перестройки, безусловно, впечатляют: на 1 января 1988 г. в СССР действовало 13,9 тыс. кооперативов, а на 1 января 1990 г. – 193 тыс.; численность работников выросла со 156 тыс. человек в 1988 г. до 4,9 млн человек – в 1990 г.; объем продукции в годовом исчислении в ценах тех лет вырос с 350 млн до 40,4 млрд руб.; в объеме ВНП доля кооперативов в 1988 г. составляла менее 1%, а в 1989 г. – уже 4,4% [Трудный поворот к рынку, 1990, с. 184]. Но необходимо учитывать, что 80% кооперативов были созданы при государственных предприятиях и фактически служили легальным каналом вывода ресурсов этих предприятий.