Россия и современный мир №2 / 2013 - Страница 11
Если человека лишили веры в себя, он непременно поверит в нечистую силу. Самодержавно-патерналистская власть, сама того не ведая, добивается именно этого. И, кажется, это может продолжаться до бесконечности. Но здесь ли кроется один из «секретов» российской перманентной «застойности-кризисности»?
Всякое самопознание – процесс довольно болезненный. Напротив, ничто так не вдохновляет национальное самосознание, как славные победы прошлого. И здесь здравый смысл становится бессильным: рядовые военные коллизии феодальных времен превращаются в залог непоколебимости государства, удачливые военачальники ставятся в ряд мифических героев, а «квасные патриоты» обретают статус первооткрывателей «правды истории». При этом вполне допустимо представить поражение триумфом. Скажем, для Наполеона Бородинское сражение было очевидной победой – упорный неприятель все же оставил свои позиции, отступил. Для русских, начиная с М. Кутузова и Л. Толстого, эта битва также казалась победоносной – ибо знаменовала начало конца наполеоновского похода. Историческое воображение приумножило эти достижения. Наверное, не стоит задевать «священных коров» истории. Но как быть с современными сказочниками, паразитирующими на них? Согласно их логике, на протяжении веков российская держава только и делала, что побеждала коварных противников, одаряя благодатью взятых «под крыло» всевозможных инородцев.
Для некоторых авторов амплуа «клиотерапевта»6 кажется пропуском в классики историографии. Ради этого они берутся доказать недоказуемое. Скажем, трудно представить событие более унылое, чем поражение в Русско-японской войне 1904–1905 гг. Оказывается, однако, что и здесь можно «проявить себя»: Россия войну вовсе не проиграла, ресурсов было более чем достаточно, при желании можно было сбросить противника в море. Война не проиграна! Ну а пол-Сахалина было отдано Японии не иначе, как от имперских щедрот. Понятно, что такие «открытия» делаются для того, чтобы быть замеченными власть предержащими. Выдавать желаемое за действительное политически выгодно.
В тумане былого и сутолоке настоящего «вдохновляющие» мифы помогают отринуть «проклятое прошлое». И неважно, что они не стыкуются с реальностью. Это начальная часть самопознания. Путь к истине пролегает сквозь череду «соблазнов», порожденных лукавством заведомо слабого разума.
Впрочем, куда интереснее старых, как мир, военных мифов нынешние историко-политические мифы. На их почве разгораются настоящие сражения между современными либералами и «патриотами», вкупе с коммунистами. И это не «бои за историю», это бои за монополию распоряжаться формированием исторической памяти.
Так, в свое время либералов новой формации пленила фигура П.Б. Струве: в известные времена феномен вероотступничества смотрится вполне привлекательно. Напомним, что Струве, бывший социал-демократ, сочинивший манифест I-го съезда РСДРП, превратился в ведущего автора «этапных» для российской либеральной идеологии сборников «Проблемы идеализма» (1903), «Вехи» (1909), «De profundis» (1918). В общем, каждый из сборников отражал очередной этап исторических неудач российского либерализма. Однако некоторые авторы уверяют, что первый из перечисленных сборников знаменовал глубокую «перемену настроения» в широких общественно-политических кругах и вызвал «неожиданно сильную, сочувственную и враждебную, обширную и непредсказуемую цепную реакцию во всех лагерях общественной мысли…»7 На рубеже веков появление таких мятущихся фигур, как Струве, было неизбежно. Но стоило ли этого enfant terrible русского либерализма возводить на столь высокий пьедестал?
Конечно, Струве стал необходим в качестве антипода Ленину: в тени потускневшего кумира вырос его культовый «преемник». Однако следовало бы подумать о сопоставимости данных фигур – они словно вынырнули из разных психосоциальных измерений. Некогда Струве убоялся «грубого» материализма, им же по наивности спровоцированного. Но если вторжение марксизма – этого злого пасынка стареющего Просвещения – в Россию, влекло за собой столь катастрофичные последствия8, то из этого вовсе не следует, что реальную преграду на его пути мог составить неокантианский «идеализм», предложенный все тем же Струве.
«Вехи» Ленин назвал «энциклопедией либерального ренегатства» – так он воспринимал всех людей, подверженных естественным человеческим сомнениям. Это было заведомо несправедливо, но психологически объяснимо. Ныне эту книгу почитают пророческой, что вряд ли более справедливо. Стоит ли хвалить авторов прошлого, которые фактически подписались под историческим приговором заемному «экстремизму» собственной юности? Строго говоря, «Вехи» – памятник бессилию всей русской интеллигенции: левые ее представители (революционеры) не ко времени подстрекали равнодушный к ним народ; правые (либералы) пытались сторговаться с властью на базе исторически запоздалых законов. Те и другие оказались людьми «вредными» для неизживаемого российского авторитаризма. Но стоит ли радоваться его победе? «Вехи», веховство и современные стенания по поводу того и другого – типичное интеллигентское лукавство разума и блудливость совести, призванные выдать за прозрение собственную капитуляцию. Или апофеоз «историософской» безответственности.
Встать вровень с героями прошлого, посвятив им панегирик, особенно заманчиво для людей, неспособных реализовать себя более серьезным образом. Как известно, с подачи своего друга С.Л. Франка, Струве предстал в амплуа англизированного «консервативного либерала», естественно, «непонятого» в России9. В связи с этим особенно забавными выглядят попытки представить уникального своей безответственностью идейного подстрекателя глубоким политическим мыслителем. Конечно, Струве – ярчайшая фигура своего времени – талант не спрячешь. Но превращать его в умудренную фигуру русского либерала10 – занятие сомнительное. Однако традиция агиографии «недопонятых» мудрецов со стороны особо претенциозных историографов, похоже, неистребима.
Реальная судьба русского либерализма поистине символична. Либералы упорно пытались встать на почву законов, созданных самодержавием sui generis против них самих. Уговаривая самовластных правителей, либералы уверяли, что «ничто не вредит так авторитету власти, как распространение в обществе убеждения, что она не желает подчиняться никакому определенному порядку»11. Но стоило ли забивать амброй дух тления, исходящий от тогдашней системы?
Характерно, что современные либеральные мифотворцы правеют куда быстрее либералов прошлого. В 1990-е годы историки пребывали в поисках альтернатив «коммунистическому» прошлому, сочиняя вместо пресловутой «истории КПСС» историю многопартийности. Со временем интерес стал смещаться с либералов на консерваторов. И вот уже стал респектабельным (а не каким-то иным!) консерватором Н.М. Карамзин12. Столь ли респектабельным? Пушкин, восхищаясь «Историей государства российского», тем не менее указал, что ее автор воспевает «необходимость самовластья и прелести кнута». Похоже, нынешние лейб-либералы подхватили эстафету сакрализации власти, дабы облагородить свою сервильность.
Тяга к «развенчанию» либерализма и поныне выдает склонность к апологетике авторитаризма. Примечательны в этом отношении работы еще одного историка. Б.Н. Миронов, взявшись живописать процветание дореволюционной России, увидел главнейший индикатор роста благосостояния крестьянства в прогрессирующем потреблении спиртного13. Другим надежным спутником российского прогресса стал рост суицидальности и преступности населения14. Должно быть, логика нынешнего «общества потребления» подсказывает: если мужик сыт и пьян, а баба «в теле», – прогресс состоялся. Что до тотального неверия населения в легитимность монаршей власти, то это от лукавого. И, конечно, автор также скатывается к конспирологии (опять либералы!), сдобренной, что примечательно, осуждением «дурного» поведения масс15. В общем в революции повинны «издержки, или побочные продукты модернизации». Но что это за модернизация, которая становится жертвой собственных последствий? Оказывается, «общество испытало то, что называется травмой социальных изменений, или аномией успеха»16. Это можно понимать так: общество взялось за «самовивисекцию».