Рисунок с натуры - Страница 3
У них с братом была одна игра: разглядывать лицо друг друга вверх ногами. Один ложился на спину поперек кровати, свесив голову — лицо становилось красным от прихлынувшей крови. Другой садился напротив и пристально смотрел ему в лицо. Через некоторое время ужас, вызванный тем, что он видел глаза там, где должен быть рот, перевернутый снизу вверх нос, лоб, на месте которого раной зияют красные губы, заставлял его закрыть глаза руками. «Теперь твоя очередь», — говорил он, и они менялись местами. Это походило на то, как если бы без конца повторять какие-нибудь знакомые слова, пока они не станут бессмысленными, но стоило потерять опору, которую давал ему смысл, и слово начинало вызывать страх, становилось заклинанием. В юности он возненавидел брата, он не мог физически выносить его присутствия, как тогда, когда тот лежал, запрокинув голову в обратную сторону. То же самое было и с отцом. Он не мог прикоснуться к нему, и все же как-то целую зиму, когда у отца разболелось плечо, он был вынужден сидеть допоздна, чтобы растирать его маслом гаултерии. Старикан усаживался боком на постель, а Лайэм, стоя сзади, втирал вонючую дрянь в его белую спину. Этот запах и то, как ходила у него под пальцами жирная кожа, вызывали у него тошноту. Сколько бы раз он ни мыл руки, на следующий день в школе от него все равно несло маслом гаултерии.
Быть может, из-за запаха красок или полоски света под дверью — чтобы то ни было, но отец заявился в комнату Лайэма и заорал, что сейчас уже полчетвертого и что он, черт возьми, себе думает, сидя полуголый и рисуя в такой час. Он с силой ударил его ладонью плашмя по голой спине, и Лайэм, словно ужаленный болью, вскочил, чтобы дать сдачи. Тогда отец рассмеялся, давясь холодным смехом. «И ты посмеешь? Посмеешь? Действительно посмеешь?» — повторял он, растянув рот в улыбке и выставив перед собой туго сжатые в кулаки руки. Лайэм отступил к кровати, отец круто повернулся и вышел. Полагая, что инцидент исчерпан, Лайэм заскрежетал зубами, сжал кулаки и обругал отца. Глянув в зеркало через плечо, он увидел на спине грубый оттиск отцовой пятерни, расползавшиеся отпечатки его пальцев. Он услышал, как отец поднимается по лестнице, и когда тот вошел в комнату с кочергой в руке, Лайэм почувствовал, что внутри у него все обмякло. Но отец с презрением отвернулся от него и одним ударом разнес картину вдребезги. Выходя, он сказал: «Утром будь осторожен — береги ноги».
По-настоящему он никогда «не уходил» из дома. Просто поступил в художественный колледж в Лондоне и не подумал возвращаться. Почти сразу же после того, как он уехал из дома, его ненависть к отцу прошла. Он просто перестал о нем думать. В последнее время он задавался вопросом, жив ли отец, умер, держит ли он по-прежнему лавку. Единственной связью между ними за все эти годы были приглашения на открытие некоторых из его выставок, которые Лайэм не без доли мстительности, посылал отцу.
Лайэм сидел — сведя в упор кончики пальцев — и смотрел на старика. Ночь будет долгой. Он посмотрел на часы, был всего лишь третий час. Он принялся ходить взад и вперед по комнате, прислушиваясь к царапанью крупинок снега о стекло. Когда он остановился, и глянул на улицу, он увидел, как снег проносится в ореолах фонарей. Он отправился в свою спальню и принес оттуда альбом для эскизов. Пододвинул стул к другой стороне кровати так, чтобы свет падал на страницу. Пристроив альбом на колене, он начал рисовать углем голову отца. Уголь всякий раз скрипел, оставляя линии на плотной бумаге. Когда он рисовал, ему неизменно казалось, что поднимая и опуская лицо при взгляде на натуру, вверх-вниз, вверх-вниз, он напоминает осторожное животное на водопое. Старик страшно ослабел. Подушка едва прогибалась под его головой. Шеки у него запали. Он несколько дней не брился. Когда он какое-то время тому назад взял его руку, она была чистая, сухая и легкая, как у девушки. От света ночника тени на его лице сгущались, сеть вен на виске выступала яснее. Он уже давно не рисовал углем, и его захватили перипетии такой работы и всевозможные тонкости выработки линии в рисунке углем. Он любил наблюдать, как у него на глазах рождается рисунок.
Работы его принимались хорошо, и в узком художественном мире Дублина им немало восхищались — справедливо, как он считал. Но некоторые критики относились к его творчеству, «холодному» и «формалистическому» — презрительно; «напоминает Мондриана, за исключением того, что не может провести ровную линию», — написал один из них, и это его раздражало, потому что именно к этому-то он и стремился. Он находил нечестным, что его критиковали именно за успехи в достижении собственных целей.
Отец закашлялся — тихим, влажным, булькающим кашлем. Лайэм наклонился вперед и осторожно коснулся тыльной стороны отцовской ладони. Нужно ли в чем-то винить этого человека? Или во всех неурядицах своей жизни он должен винить только самого себя? Когда-то он был женат, потом у него была связь с двумя другими женщинами. Теперь он пребывал в одиночестве. Все его отношения заканчивались ненавистью и озлоблением, не из-за пьянства, или нехватки денег, или каких-то других обычных причин, а в силу взаимного, доходящего до тошноты отвращения.
Он перевернул страницу и начал новый рисунок старика. Переходы тонов — в соответствии с нажимом — от черного как смоль к светло-серому завораживали его. Веки, прикрывавшие глаза старика, пучок волос, торчавших из ближнего к свету уха, тьма полуоткрытого рта. Лайэм сделал еще несколько рисунков, работая медленно, сосредоточенно, добиваясь в каждом варианте удовлетворявшей его чистоты линии. Он был доволен сделанным. В художественной школе он больше всего любил класс натуры. Его не переставало изумлять, как иногда все получалось так надо, лучше, чем он смел надеяться; это ощущение, что какая-то сила, действовавшая помимо него, создавала вещь, которая была лучше первоначального замысла.
Потом он услышал на улице шум мотора, сопровождавшийся звяканьем молочных бутылок. Когда он взглянул на часы, он был поражен — полшестого. Он наклонился, собираясь поговорить с отцом.
— Ты хорошо себя чувствуешь?
Дыхания не было слышно, и когда Лайэм дотронулся до его руки, она была холодна. Лицо у него тоже было холодное. Лайэм приложил руку к его сердцу, просунув ее под пижамную куртку, но ничего не услышал. Умер. Его отец. Умер, а его сына беспокоило состояние его обвисшей челюсти. В свете лампы его мертвое лицо напоминало луну с открытым ртом. Может, надо ее подвязать, пока не окоченела, думал Лайэм. В одном фильме Пазолини он видел, как подвязывали челюсть Ироду, и теперь размышлял, сможет ли он сделать то же самое со своим отцом.
Потом он увидел себя, свои колебания, увидел отсутствие какого бы то ни было чувства в своем отношении к этой проблеме. Он ощущал свою внутреннюю мертвенность и чувствовал, что бессилен что-либо сделать. Вот отчего его бросали все женщины. Одна обвинила его в том, что он занимается любовью так, как другие измеряют глубину сточных канав.
Он опустился на колени рядом с кроватью и попытался думать о чем-нибудь хорошем из тех времен, что он прожил с отцом. Возмущение, насмешки, придирки — вот все, что ему рисовалось. Он знал, что благодарен за то, что его вырастили, но не мог почувствовать этого. Не будь отца, это сделал бы кто-то другой. И однако это было нелегко — мужчине, оставшемуся с двумя мальчишками, да еще торговое дело, с которым надо управляться. От этой работы в табачной лавке от него оставались кожа да кости; в семь часов открывать, чтобы захватить поток рабочих, в десять — закрывать. Это для мальчиков он так трудился? Зарабатывать деньги было привычкой, но он никогда не тратил. Он открывал лавку даже на Рождество, на три часа.
Лайэм смотрел на мертвое обескровленное лицо, и вдруг принявший такую форму рот напомнил ему нечто приятное. Это была единственная за всю жизнь шутка отца и, чтобы возместить узость своего репертуара, он многократно повторял ее — о двух кораблях, встретившихся посредине Атлантического океана. Рассказывая, он всегда складывал руки рупором.