Ринальдово счастье - Страница 6
Лишь только он брал деньги для того, чтобы подать бедному, деньги в руках его моментально обращались в стружки. Хотел он подать нищему кусок хлеба, — хлеб превращался в булыжник. Хотел он дать бедняку-оборванцу новую одежду, и прежде чем бедняк успевал дотронуться до той одежды, она мигом разлезалась, рассыпалась, словно вся изъеденная молью… только пыль поднималась и неслась в глаза прохожим; — и Ринальд с полным правом мог сказать про себя, что он пускает пыль в глаза своею благотворительностью… Стал он подавать воду одинокому, брошенному больному, и вода мигом высохла в чашке, испарилась, пока он подносил ее к губам больного…
Захотел Ринальд утешить горевавших — и не умел, не мог: с его языка сходили вовсе не те слова, какие были нужны, какие собирался он произнести… слова, холодные, как лед! Хотел он вступиться за детей, и вообще за обиженных и угнетенных, и был не в состоянии сказать ни слова; язык не повиновался, руки и ноги оставались неподвижны, как разбитые параличом. В самые трогательные минуты Ринальд чувствовал, что по губам его пробегает улыбка, и дикий, чудовищный смех начинает душить его… А напротив, в тех случаях, когда нужно было утешить, ободрить, посмотреть весело, — на глазах его навертывались слезы…
«Что ж это такое? Я ничего не могу сделать для других… Желания мои перестали исполняться!.. Ах, старуха, старуха!» — с горечью и недоумением говорил он про себя, ложась в тот вечер спать, усталый и разбитый напрасными усилиями помочь своим ближним.
Ринальд уже начинал слегка дремать, как вдруг ему показалось, что малиновые занавесы его алькова чуть заметно зашевелилась, и чья-то темная, морщинистая рука стала тихо раздвигать их. Ринальд вздрогнул и, опершись на локоть, приподнялся на постели. И когда занавес раздвинулся, Ринальд при слабо мерцающем свете ночника, увидал перед собой знакомую старуху в грязном, нищенском лохмотье.
— Почему ты удивляешься, что ничего не можешь сделать для других? — заговорила она, шамкая своими беззубыми челюстями и опираясь на клюку. — Разве ты уже забыл те желания, какие высказывал мне около трех лет тому назад? Ты не можешь пожаловаться на меня. Все твои желания, касающиеся лично твоего благополучия, исполнялись в точности — и будут исполняться… Но большего тогда ты ничего не желал… Ты помнишь, тот зимний снежный вечер… надеюсь, помнишь! Я ведь давала тебе время подумать и сама еще переспросила тебя: «Твои желания не касаются других? Ты думаешь и говоришь только о себе, — о себе одном, или имеешь в виду еще кого-нибудь, кроме себя?» Ты мне тогда ответил: «Я говорю только о себе и больше ни о ком… Я желаю только для себя…» Кажется, ты высказался совершенно ясно. А я, помнишь, после того сказала: «И будет так!..» и теперь повторяю тоже… Ты сам избрал свою долю. Не ропщи же напрасно на судьбу — и не тревожь меня!
Занавес тихо опустился и, слегка волнуясь, снова лег мягкими складками по сторонам постели. А Ринальд после того впал словно в какое-то сонное оцепенение…
После этого вечера еще грустнее жилось Ринальду. Старуха была права, — он только для себя желал счастья — и получил его… Но то счастье, какое он выбрал себе на долю, уже перестало радовать его…
Садясь за богато убранный стол, Ринальд без аппетита жевал куски вкусных кушаний, невольно вспоминая о том, как много вокруг него голодных, лишенных даже куска черного хлеба; самые лучшие, заморские вина казались ему кислыми, как уксус, когда он вспоминал о брошенных больных, умирающих от жажды и не могущих достать капли воды, чтобы смочить свои запекшиеся губы.
Обширные, великолепные залы его дворца казались ему скучны и унылы, когда он представлял себе, как много в мире бесприютных скитальцев, лишенных крова в ночную пору и защиты от бурь и непогод. Вспоминаются ему девочка, выгнанная на улицу злою мачехой, и толпы жалких нищих. У тех нет угла своего, те иногда были бы рады собачьей конуре, а у него — эти залы-пустыни. И Ринальду чудится, что высокие, тяжелые, каменные своды, прежде казавшиеся такими изящными и величественными, мрачно высятся над его головой и гнетут его, как своды могильного склепа…
Старинные картины, прелестные статуи и другие художественные произведения не радуют по-прежнему Ринальда, не приводят его в восторг. Он вспоминает жалкие, пустые коморки, в каких ютятся семьи бедняков. Проезжая по городским улицам в блестящем, спокойном экипаже, он вспоминал о калеке-нищем, ползавшем на коленях по пыльной мостовой, — и прогулка не доставляла ему удовольствия. Он помнит, каких усилий стоило этому несчастному проползти какой-нибудь десяток шагов… Общественные собрания также не давали ему развлечения. Грустную отраду Ринальд находил в те дни лишь в игре на арфе. Но ведь нельзя же было бряцать на арфе вечно!..
Томительно проходили дни за днями. Ежечасно, ежеминутно душевное недовольство тревожило, мучило Ринальда. И, оставаясь один, Ринальд тоскливо бродил по своим роскошным покоям… Он уже не находил вкуса в том счастье, какое сам выбрал на свою долю; он не чувствовал себя счастливым.
«Где же счастье?» — в сотый раз спрашивал он самого себя.
Да! В самом деле… где ж оно? Все о нем говорят, мечтают, грезят во сне и наяву, все за ним бегут, к нему стремятся, но в руки оно не дается никому…
Однажды вечером Ринальд сидел у раскрытого окна и задумчиво смотрел на догоравший закат. Откуда-то издали жалобный плач доносился до Ринальда. Музыка, игравшая где-то в саду, не могла заглушить этот плач; — протяжный, тоскливый, он явственно слышался в тихом вечернем воздухе… Кто плачет и о чем? Чья душа скорбит, томится в этот прекрасный, благоухающий вечер, так мирно догорающий над землей?..
Давно уже душа нашего «счастливца» томилась недовольством, но никогда еще недовольство не давало ему так болезненно чувствовать себя. Он облокотился на подоконник и опустил голову на руки.
«Нет! — думал он: — То, чего я желал, что я считал счастьем, — просто какой-то призрак, — блестящий, правда, как те миражи, какие мне грезились в раскаленном воздухе пустыни, но совсем — не счастье. Для счастья мне недостает… недостает…»
И Ринальд мысленно запнулся. Чего же, в самом деле, еще недоставало и недостает ему?..
Выпадают в жизни такие минуты, когда потемки человеческой души вдруг освещаются, и чем ярче горит тот внутренний свет, тем яснее человек начинает чувствовать и сознавать то, что ранее постоянно ускользало от его внимания… Словно молния блеснула в душе Ринальда и рассеяла окутывавший ее мрак.
Да! Вот что!.. Человек может быть счастлив лишь тогда, когда все счастливы вокруг него, но человек один не может быть счастлив никогда!
Ринальд вдруг словно прозрел и, бледный, взволнованный, широко раскрытыми глазами смотрел на погасавший запад… Жалобный плач, доносимый до него легким вечерним ветерком, не даст ему наслаждаться даже этим прелестным вечером… Так и всегда! Вечные жалобы, слезы и стоны мольбы о помощи, доносившиеся до него отовсюду, отравляли ему покой, не давали ему быть счастливым. Вот откуда его недовольство, его скука и томленье…
— В таком случае, что ж мне в этом счастье? — с отчаянием прошептал Ринальд.
Воспоминания прошлого и то, что он теперь видит и слышит, доносящиеся до него вопли и стоны отравляют ему существование каждый час, каждый миг… В думах о своем личном благополучии он забыл о своих страдающих ближних, — он тогда думал только о себе, — о себе одном, только для себя он желал счастья, он даже боялся, чтобы его не заставили поделиться своим счастьем с кем-нибудь… Теперь он понял, что настоящее-то, истинное счастье и заключается именно в желании и возможности делиться им со всеми.
Теперь Ринальд не в состоянии помогать людям, умоляющим о помощи; и сознание бессилия мучит его тем больнее, тем ужаснее, что сам он пользуется полным благополучием, — всеми удобствами и радостями жизни. Теперь он знает, отчего душа его болит, несмотря на то, что все его желания исполнились… Теперь он чувствует, как тяжело, тяжело невыносимо жить только для одного себя. Он с изумительною ясностью теперь сознает, что несчастья окружающих лишают и его счастья, не дают пользоваться им.