Ринальдово счастье - Страница 5
Ринальду казалось, что и все эти люди — его новые знакомые — такие же счастливцы, как и он, и собираются друг к другу лишь для того, чтобы не скучать в одиночку. «Но ведь если все пойдет так, то мы должны будем наконец надоесть друг другу до одури, до отвращенья!» — думал Ринальд.
В то же время он заметил, что в том обществе, куда он попал, все держится на вежливом обращении, на условных приличиях, иногда довольно-таки нелепых, на сладеньких комплиментах, на приятной лжи и на самом почтительном обмане. О доброжелательстве, об искреннем сочувствии, о бескорыстной, нежной ласке или о простом добром слове — тут не могло быть и речи.
Но Ринальд, бывший каменщик, чувствовал, что вежливое обращение, — хотя само по себе и очень хорошо, — становится весьма дурно, когда люди хотят им заменить сердечные, задушевные отношения; но старания — совершенно напрасны, и большой, блестяще отшлифованный камень не в состоянии заменить собой самого маленького кусочка хлеба… Видя любезные улыбки, выслушивая пустые любезные фразы своих знакомых, слыша вокруг себя их громкий, хотя вовсе не веселый смех и говор и звон бокалов; слыша шутки и остроты, засалившиеся от продолжительного употребления; видя в своих залах нарядную многолюдную толпу, под шаблонною улыбкой скрывающую свою скуку, — Ринальд чувствовал самое холодное, отчаянное одиночество.
Его прежние, старые знакомые, — его товарищи и приятели, — от души радовались, когда ему удавалось найти хороший заработок, и искренно печалились над его неудачами. У них было общее дело, и им было о чем поговорить друг с другом… О, да еще как! Они, бывало, проговаривали целые вечера и расходились по домам довольные и успокоенные, высказав то, что у каждого лежало на сердце… Им незачем было стараться «убивать время»: в работе и отдыхе время и без того проходило быстро, незаметно… Не пойти ли ему теперь к тем старым знакомым?
Однажды в воскресенье (в другой день он, наверное, никого не застал бы дома) Ринальд, одевшись поскромнее, вышел из дома пешком, как бы на прогулку, но вместо того отправился в одно из городских предместий навещать своих старых добрых знакомых. Но тут постигла его неудача: не с распростертыми объятиями встретило предместье нашего счастливца.
Многие не признали в нем прежнего собрата, каменщика Ринальда; иные же хотя и узнали, но отнеслись к нему как-то сдержанно и смотрели на него с подозрением. Его внезапное исчезновение года два тому назад из города (вернее было бы сказать — из предместья) казалось странно, необъяснимо и смущало этих простых людей. На их вопрос — где он пропадал, — Ринальд не мог рассказать всей правды (да ему, пожалуй, и не поверил бы никто), отвечал уклончиво.
— Я долго странствовал! — говорил он.
«Для чего же он странствовал?..» На этот вопрос Ринальд отвечал еще сбивчивее: «Так уж пришлось… хотелось ему видеть другие города, другие страны…» Слушатели с недоумением молча смотрели на него и лишь пожимали плечами.
Не откликнулись на его зов старые знакомые, не встретил он у них прежнего доверия, не нашел ласки, привета и прежней задушевной беседы. Как чужого встречали его и с холодным поклоном провожали. Сердца простых людей не раскрывались на его призыв.
У бедных, убогих очагов для него места не оказывалось…
Каменщик Ринальд, вдруг куда-то пропавший и теперь возвратившийся одетым по-барски, конечно, не мог внушить доверия своим прежним товарищам. Они из чувства деликатности, — иногда свойственной беднякам-рабочим даже в большей степени, чем людям «благородного звания», — не спросили Ринальда: откуда у него такое платье? Откуда взялись у него деньги?.. А сам он не решался признаться им в том, что он стал богат.
«А-а? Так ты разбогател? Так ты теперь на наш счет живешь, барствуешь?» — сказали бы ему старые товарищи, если бы он объявил им о своем богатстве. Если бы он стал объяснять им, что все его богатство — от волшебницы, то те, разумеется, только рассмеялись бы ему в глаза: «Как же! Знаем мы этих добрых волшебниц!» — и остались бы при том убеждении, что он, Ринальд-каменщик, должно быть, каким-нибудь мошенническим способом разбогател от их трудов.
А если бы при этом Ринальд вздумал уверять их, что, несмотря на все свое богатство, он не может назвать себя счастливым человеком, те только махнули бы рукой: «Сказки-то, мол, нам не рассказывай!..» А кто-нибудь из них, может быть, с насмешкой и со злостью заметил бы ему: «Если ты счастья не находишь в богатстве, так откажись от него, от этого богатства… Откажись! Брось его псам!..»
«Откажись! Откажись!» — мысленно передразнивал Ринальд своего мнимого, воображаемого собеседника. «Легко сказать, но не легко то сделать!..» Ринальд уже привык к своему дворцу, к удобствам, к спокойствию и беззаботной жизни…
Так он и не сказал ничего о своем богатстве старым товарищам; те почувствовали, что он что-то не договорил и прячет от них. Скрытность Ринальда вызвала холодное недоверие к нему и оттолкнула от него старых товарищей.
Но неудачное посещение старых знакомых живо напомнило Ринальду его прошлое. И опять потянуло его на окраины города, в те узкие и темные, мрачные переулки и закоулки, куда не проникает веселый, солнечный луч и где в полутьме, таясь от света, гнездятся бедность и несчастье. Ринальд стал похаживать сюда; и тут снова предстали пред ним знакомые картины человеческих страданий…
Вот маленькие дети хватаются за руку умершей матери, прижимаются к ней и горько плачут о том, что мама их не слышит, не отвечает на их зов… Там семья рабочего, долго болевшего и оставшегося без гроша, сидит голодная; дети плачут, а мать с тупым отчаянием смотрит на них… Старуха, брошенная одна на произвол судьбы, беспомощно мечется на своем убогом ложе и напрасно молит, чтобы ей дали пить… У ворот тюрьмы стоит женщина, понурив голову, и держит за руку мальчугана; за этою серою каменною стеной ее муж сидит в заключении и ждет решения своей участи… Вон у окна плачет молодая девушка, закрыв лицо руками, горько плачет: она только что получила известие о том, что жених ее убит на войне. А она, бедная, уже шила себе подвенечное платье, украшенное цветами, а еще более — радужными надеждами на светлое будущее… Она только что с сияющею улыбкой смотрела на это платье, а теперь с горечью, сквозь слезы взглядывает на него…
Нищий-калека ползет по улице на коленях, поднимая пыль, и жалобно просит милостыни. А там другой несчастный, весь в язвах, жмется к стене и также робко протягивает руку к прохожим…
А дети, — эти слабые, беззащитные существа — сколько горя переносят они от людской несправедливости!.. Вон хозяин бьет своего мальчика-ученика, жестоко бьет палкой по спине, по голове — по чему попало. Ребенок кричит и бессильно рвется из рук своего мучителя. И никто не заступится за этого бедного мальчика, никто слез его не осушит: он — сирота… А там вон маленькая девочка, избитая и вытолкнутая из родного дома злою мачехой, задыхаясь от слез и закрывая ручонками ушибленную голову, умоляющим голосом шепчет:
«Мама, мама! Возьми меня к себе на небушко! Не стало мне житья без тебя!..»
Конечно, Ринальд видит и милые детские улыбки, и веселые лица; слышит беззаботный, незлобивый смех, — видит порой, как радость, словно яркий солнечный луч, озаряет на мгновенье темную жизнь бедняка… Но горя он встречал несравненно больше; горе во всевозможных видах, на каждом шагу проходило перед Ринальдом. И болезненно сжалось его сердце; жаль, нестерпимо жаль стало ему всех этих несчастных — обездоленных…
Иные страдания — телесные и духовные — можно было облегчить, иные — устранить совсем. Умерших не возвратишь, но оставшимся в живых Ринальд мог бы облегчить их бремя: горюющих утешить, к больным привести врача, обиженных защитить, приютить бездомных, накормить голодных…
«Я здоров, я силен, богат, живу в довольстве весело, привольно, а вокруг меня столько горя и несчастья… Ужасно!» — сказал про себя Ринальд и тут же решился сделать, — по возможности, — всех счастливыми… Но тут страшное открытие словно громом поразило его, довело до слез, до отчаяния: оказалось, что счастливец Ринальд бессилен бороться с несчастием окружающих его.