Римская сатира - Страница 54

Шалости разные надо сбривать нам с первой бородкой.

Только к юнцам снисходи; Латеран же стремится к холщовым

Вывескам с надписью[334], к чаше вина в дешевой харчевне

В пору, когда он созрел для военного дела, охраны

170 Рек армянских, сирийских, для службы на Рене, на Истре,

В возрасте мощном, способном хранить безопасность Нерона, —

В Остию, Цезарь, его посылай; но легата в харчевне

Надо искать: он там выпивает с каким-то бандитом,

Вместе с матросами, вместе с ворами, с рабами из беглых,

Меж палачей, мастеров гробовых носилок, средь смолкших

Бубнов Кибелы жреца, что лежит на спине, растянувшись.

Все там вольны равно, и кубок общий, особых

Кресел нет никому, и стол ни к кому не подвинут.

С этаким вот рабом ты, Понтик, как поступил бы?

180 Верно, в этрусский острог посадил бы, сослал бы к луканам.

Вы же, потомки троян, себе позволяете гадость:

То, что сапожнику срам, достойно Волесов и Брута?

Что, если сверх приведенных примеров, постыдных и гнусных,

Есть примеры, что нам говорят о худших пороках?

Вот Дамасипп, добро расточив, свой голос подмосткам

Отдал, желая играть в «Привиденье» крикливом Катулла:

Также и Лентул проворный в «Лавре´оле» выступил ловко,

Став достойным креста не только на сцене — и в жизни.

Ты извиняешь народ? Извинения нет меднолобым:

190 Смотрят, сидят, как патриции их скоморохами стали,

Фабиев смотрят босых[335], и звук оплеухи Мамеркам

В них вызывает лишь смех. И зачем продают свою гибель

Эти патриции? Разве Нерон их к тому принуждает?

Зря продают, для игры перед претором, севшим высоко.

Даже представь, что здесь — мечи, а там вон — подмостки:

Что предпочесть? Кому смерть страшна настолько, что станет

Мужем ревнивым Тимелы, товарищем глупым Коринфа?

Впрочем, странного нет в вельможном актере, коль скоро

Цезарь кифару взял. Остались дальше лишь игры,

200 Новый для Рима позор. Не в оружье хотя б мирмиллона,

Не со щитом выступает Гракх, не с изогнутой саблей;

Он не хочет доспехов таких, отвергает с презреньем,

Шлемом не скроет лица; зато он машет трезубцем;

Вот, рукой раскачав, висящую сетку он кинул;

Если врага не поймал, — он с лицом, открытым для взоров,

Вдоль по арене бежит, и его не узнать невозможно:

Туника, до подбородка расшитая золотом, с крупной

Бляхой наплечной, с которой висит и болтается лента.

Даже секутор[336], кому приказано с Гракхом сражаться,

210 Худший позор при этом несет, чем рана любая.

Если б народу был дан свободный выбор, то кто же —

Разве пропащий какой — предпочел бы Нерона Сенеке?

Чтобы его казнить, не хватит одной обезьяны[337],

Мало одной змеи, одного мешка для зашивки.

Сын Агамемнона то же соделал, но повод другой был:

Разница в том, что по воле богов за родителя мстил он.

Был Агамемнон убит среди пира; Орест не запятнан

Кровью Электры-сестры, ни убийством супруги-спартанки[338],

Он не подмешивал яд никому из родных или близких.

220 Правда, Орест никогда на сцене не пел и «Троады»

Не сочинял. За какое из дел, совершенных Нероном

В годы его свирепств, кровавой его тираннии,

Больше должны были мстить Вергиний и с Виндиком Гальба?

Что за деяния, что за художества в цезарском роде:

Радость позора от скверного пенья на чуждых подмостках,

Данная греками честь — заслужить венок из петрушки[339]!

Предков портреты укрась призами за собственный голос

И положи ты к ногам Домиция сирму[340] Тиеста,

Маску, в которой играл Антигону ты иль Меланиппу,

230 Ну, а кифару повесь хоть на мрамор родного колосса.

Можно ль, скажи, Катилина, найти родовитость такую,

Как у тебя, у Цетега? И все ж вы, как варваров дети,

Точно отродье сенонов, готовите ночью оружье,

Пламя несете домам, угрожаете храмам пожаром —

Дерзость, что кару несет зажженных, как факелы[341], туник!

Консул, однако, бдит, укрощает ваши знамена:

Новый, незнатный совсем человек из Арпина[342], недавно

Всадником бывший простым, повсюду ставит заставы,

Трудится по семихолмому Риму средь граждан смятенных...

240 Подвиг такой в стенах столицы принес ему славу

С именем, равным тому, что после добыл Октакий

Близ Левкады, в полях фессалийских мечом, обагренным

Цепью убийств, — и Рим, свободный тогда, Цицерона

Провозгласил отцом, отцом отечества даже.

В Вольских горах другой арпинец, над плугом наемным

Изнемогая, просил за работу поденную плату;

После того по башке получал суковатою палкой,

Если ленилась кирка и медленно шло укрепленье.

Он-то и взял на себя опасность великую в деле

250 С кимврами и лишь один защитил весь Рим трепетавший.

После побоища кимвров, что поле устлали телами, —

Более крупных клевать даже ворону не доводилось, —

Знатный товарищ героя[343] имел лишь вторую награду.

Дециев дух был плебейским, плебейскими были и сами

Их имена, но богам преисподней, земле их отчизны

Было довольно двоих за все легионы и войско

Римских союзников всех и за все поколенье латинов.

Деции сами дороже, чем все, что они сохранили.

Самый последний из добрых царей, заслуживший трабею[344],

260 Прутьев пучки[345], диадему Квирина, был сыном служанки[346].

Консула же сыновья[347], которым надо бы сделать

Нечто великое ради свободы, что превзошло бы

Подвиг Коклекса и Муция[348] подвиг или же девы[349],

Тибр переплывшей, тогда границу всего государства, —

Тайно изъяли засов у ворот для возврата тираннов.

Раб сенату открыл преступление, зревшее втайне:

Плачьте, матроны, об этом рабе! А тех справедливо

Палок карает удар и первая римская плаха.

Лучше отцом тебе был бы Терсит, лишь бы сам с Ахиллесом

270 Сходен ты был и владел оружьем работы Вулкана,

Чем Ахиллес породил бы тебя на Терсита похожим.

Сколь далеко бы ни взял и сколь в глубь веков ни подвинул

Имя свое, — ты ведешь свой род от подлого сброда[350].

Первый из предков твоих, кто бы ни был он, пусть пастухом был

Или таким, что о нем и вовсе думать не стоит.

САТИРА ДЕСЯТАЯ

Вплоть до Востока, до Ганга, немногие только способны

Верные блага познать, отличив их от ложных и сбросив

Всех заблуждений туман. В самом деле, чего мы боимся

Или разумно хотим? К чему приступить так удачно,

Чтобы потом не понять, когда совершится желанье?