Рикошет сна (СИ) - Страница 1

Ловушка снов над моим изголовьем корчится в безмолвном крике. Я с другого слоя реальности ощущаю, как черное плетение с вкраплением золотых и серебряных нитей содрогается — и начинает походить на на гигантского, плясавшего на стене паука.

— Грабабайт? — несмело зову я своего кота. Он помогает мне с самого начала моего обучения, с ним я осваивала Ту Сторону и выбиралась из самых диких, опасных, несуразных приключений. Он — моя пушистая энциклопедия по изнанке бытия.

Я давно не общалась таким голосом. Уверенная в себе, злая, иногда слишком нервная, иногда чересчур холодная — но давно уже забывшая о том, что такое робость и тем более паника.

— Стелла? — ответ кота раздается будто сквозь туман — только тумана нет — Что-то случилось?

В эту ночь у нас с Грабабайтом нет миссии. Мы просто заснули в родном Ритрите — а проснулись, как обычно, на Той Стороне. Там мы прогуливались в свое удовольствие, не теряя друг с другом связи, пока не… началось.

— Вроде да, — еще менее уверенно отвечаю я. Меня словно бы расстегивают пополам, как ветровку на груди. В разрез вливается трепещущий холод. Озноб охватывает не только тело, но и мысли.

— Потеря ментального экзоскелета? Неужели? — ахает Байтик, домчавшись до меня и потершись упитанным боком мне чуть выше щиколотки. — На ногах чувствительность еще сохранилась?

— Что это такое? — еле выдавливаю я, ощущая себя почти уже привидением.

Та Сторона не знает слова "невозможно". Единственная ее логика — это ее собственные прихоти, единственная мотивация — безрассудный хаос. Изнанка реальности остается неизменно жестокой и саркастичной. А сейчас даже я, опытный боец, профессиональный киллер и один из ведущих специалистов по тактике боя, столкнулась с явлением, о котором никогда не слышала.

— Это редко, очень редко, — кудахчет Байт, царапая легинсы на моих щиколотках так, словно хочет проскрести ткань, кожу и мясо до самой кости, — надо, чтоб чувствительность хоть чуть-чуть оставалась, хоть самое маленечко…

Не то холод отступил, не то я свыклась с ним. В мышцы возвращается гибкость, и я ощущаю себя веткой дерева в солнечный полдень. Забавно: раньше я думала, что ветки подчиняются порывам ветра. А они, на самом деле, играют и танцуют с ним, как птицы или воздушные змеи. Игра с ветром доставляет физическое удовольствие — кому, как не мне, понимать это, ведь до начала миссий на Той Стороне я работала тренером по растяжке.

Мои плоды кислы и пурпурны. Похоже, я дикая вишня. Есть ли у меня глаза? В корнях моих шебуршит мелкое пушистое животное — скорее всего, крот.

Глаза мои — то пространство, что мелькает через подвижную сеть моих листьев. Мой орган зрения идентичен тому, что это зрение улавливает. Я вижу двухэтажный дом, сложенный из крупного бурого камня. Половина верхнего этажа осыпалась — а может, снарядом снесло. Дом дряхлый, покрытый морщинами. Через оконные стекла внутрь заглянуть не удастся — их замазала застарелая грязевая муть. Странно, как стекла вообще уцелели — выбитые участки зияют только в трех местах.

Я ловлю очередной пласт ветра и мысленно протягиваю ветку-щупальце к дыре в стекле. Зрением я улетаю туда — и только копошение крота в корнях напоминает, что я стою по колено в земле.

В доме пахнет горькой пылью и отчаянием. Посреди комнаты непонятного назначения стоит истрепанный диван, заваленный бытовой мелочью стол и энергогенератор. Генератор вот-вот умрет: его индикатор демонстрирует критическое истощение устройства, но и этот огонек уже почти угас, сил не остается.

Возле генератора на полу сидит подросток. Худенький ровно до такой степени, что все еще можно списать на хрупкость аристократической породы — а не на слабость и недоедание. Внимательные глаза цвета речной воды, гладкий скульптурный лоб. Массивный, характерный нос шмыгает — но не жалобно, а с раздражением. Обветренные губы неестественно полиловели. Подросток пытается выжать из генератора последние крохи, чтобы зарядить смартфон.

Пока в той комнате ничего особенного не происходит, я тянусь осмотреть остальные. На первом этаже — просторная и обстоятельная кухня, давно забывшая запах сытости. По столам и подоконникам раскиданы сухие веники трав и еловые лапы, по углам расставлены бочки с водой.

Со второго этажа доносится игривый смех, звуки пощечин, журчание какой-то жидкости — а потом такой звон, будто с банкетного стола смахнули весь хрусталь. Глубокая пауза. Затем, уже в новой тональности и будто с другого расстояния — неразборчивое рычание мужским басом, глухой удар, бравурные звуки духового оркестра, выстрел и довольные аплодисменты.

Поднимаюсь по лестнице. По правую руку от пролета — две двери, открытая и закрытая. Через открытую видна спальня: кровать с белым кисейным балдахином, комод с пряничной росписью, шкаф размером с пол-комнаты и облысевший от ветхости ковер, из которого редкими пучками торчит некогда густейший, плотный ворс. Вся спальня завалена женской одеждой, словно тут дрались или яростно искали что-то, вышвыривая наружу содержимое шкафов и ящиков — только нет ни крови, ни других следов побоища. Вещи ужасающе несовременные, сплошной карнавальный антиквариат: кисейные платья, атласные башмачки, чулки с винтажными поясами…

Закрытую дверь я не открываю, а просто проскальзываю вниманием через замочную скважину (даже не спугнув угнездившегося в ней паука). Многослойная пыль здесь разбухла до войлочной толщины, не позволяя опознать мелкие предметы и детали интерьера. То, что удается различить, причисляет комнату к разряду тех пафосно-типовых кабинетов, которые продолжают считаться эталоном барской классики уже который век подряд: тяжеленный стол из цельного дерева, пухлые кожаные кресла, охотничьи пистолеты и гербы на стенах, а также картины и дипломы, от которых благодаря пыли остались только пустые глазницы рамок — и те скоро утонут в нарастающей толще войлока.

Комната мальчика, надо полагать, раньше располагалась в той половине второго этажа, от которой остались пустота и обломки.

Через провал в стене разглядываю сад. Вокруг дома расчищена небольшая поляна, которую обхватывает кольцо из растительного хаоса. Одичавшие деревья, травы и кустарники остервенело растерзают того, кто рискнет нарушить эту блокаду: подставят подножку, побьют по спине, выколют глаз.

Возвращаюсь к мальчику — он единственный в пределах видимости источник движения и человеческого сознания. Те, кто смеялись, стреляли, расшвыривали платья и били посуду, исчезли бесследно (и, быть может, давно). Кто был в доме подлинным хозяином — они или бледный подросток? Почему его оставили здесь совсем одного?

Вот он, все так же сидит на полу. Генератор умирает. Мальчик дергает щекой и рассеянно гладит агрегат по округлому боку. Жмет на экран телефона, снова жмет — уже в другую точку — глубоко и торжественно моргает и прижимает телефон к уху.

Лицо у него просветленное и возвышенное, как у ангела — оно сияет вдохновением дирижера, поднявшего смычок перед оперным оркестром. Пушистые ресницы трепещут, как крылья мотылька за секунду до столкновения с фонарем. Услышав в трубке нечто такое, что не доносится до меня, мальчик обессиленно падает на пол — словно в обморок, так еще и через замедленную съемку. Его изможденные глаза распахиваются на пол-лица от обиды и недоверия, въедаются в безответную пустоту экрана смартфона и пропадают из моего поля зрения — меня сковывает асфальт. Я застреваю в нем и не могу пошевелить ни корнем.

— Уфф… Стелла, твой ментальный экзоскелет возвращается. Как я замучался — думал, лапки в кровь сотру! — выдыхает ничуть не смущенный асфальтом крот и совершенно человечьим жестом утирает пот с мохнатого лба.

Глаза Вильгельма — одного из пяти менторов Ритрита и моего персонального наставника — похожи на ледяную сталь. Как и у того мальчика прошлой ночью, они серые с голубым проблеском — только у того живые, текучие, а у ментора жесткие, чеканные. Контроль над собой он теряет исключительно редко — и тогда кажется, что по незыблемому айсбергу его взгляда пробегает трещина.