Резидентура. Я служил вместе с Путиным - Страница 4

– Ты кому служишь, Мариусу или мне?! – грозно вопрошал он, вызвав на ковер Женю Чекмарева.

– Я служу России и Советской власти, – спокойно ответствовал Женя.

Тут Тавловский издал странный протяжный звук, похожий на вой шакала. Это была крайняя степень возмущения. Наш шеф не мог допустить даже той мысли, что в мире существует власть, способная покуситься на его прерогативы.

Читатель может спросить: а что же вы целых два года терпели художества Тавловского и ничего не докладывали своему берлинскому начальству? Да не молчали мы! В Берлине о Тавловском знали все или почти все. С ним беседовали, увещевали его, но он после этих проработок еще более озлоблялся против нас. Я с ним тоже неоднократно говорил с глазу на глаз. Все тщетно. Воевать против него было трудно не только нам, но и Берлину. На Тавловского работал ряд факторов. Во-первых, он был номенклатурой Лубянки. Отзыв его на родину означал бы, что Центром допущен грубый просчет в подборе руководящих кадров. Ну кто же станет сечь себя самого? Старшим офицерам позволялось многое такое, за что простого опера вышвырнули бы из-за границы мгновенно. Как-то один из окружных начальников сильно поддал в компании немцев и средь бела дня на глазах всего честного народа скатился с крутого бережка в славную реку Эльбу, после чего был прозван Водолазом. Его пригласили на заседание парткома в Берлин.

– Ну как же вы сподобились на такое? – укоризненно говорил партийный шеф. – Ведь на вас немецкие друзья смотрели!

– У советской разведки нет друзей! – хмуро огрызнулся Водолаз.

Эти слова были встречены взрывом хохота. Его пожурили и отпустили с миром.

Во-вторых, наша разведгруппа ходила «в маяках», а для любого начальства – главное, чтоб работа шла. Все остальное – мелочи. Стерпится – слюбится, говорили нам. Никакой заслуги Тавловского в том, что дела наши шли успешно, не было. Ему просто повезло с коллективом и с подсобным агентурным аппаратом, над созданием которого поработали предыдущие поколения галльских чекистов.

В-третьих, в России спор холопов с барином на протяжении многих сотен лет всегда решался в пользу барина, поскольку холопской солидарности противостояла солидарность барская. Так продолжалось до тех пор, пока холопы не брались за рогатины. Вот и мы в конце концов взялись за рогатины. От хамства Тавловского уже плакали наши жены и дети. В общем, он нас достал. Закоперщиком бунта пришлось стать мне как партийному секретарю. Решили провести партийное собрание с повесткой дня: «Ленинские нормы взаимоотношений между коммунистами». Восстановление ленинских норм тогда было модной темой, поэтому Тавловский ничего не заподозрил. Я отправился за поддержкой в Берлин к новому секретарю парткома Ивану Никитичу Асауленко. Последний к нашей идее пропесочить Тавловского на партсобрании отнесся вполне серьезно, я бы даже сказал одобрительно. Я пригласил его на собрание, и он пообещал к нам приехать. Присутствие Асауленко было нам на руку. Статус нашего маленького локального бунта повышался. Появился серьезный шанс начистить Тавловскому морду. Конечно, мы понимали, что от нас тоже полетят перья, но делать было нечего. События уже приняли необратимый характер. Количественное преимущество было на нашей стороне. Новому сотруднику, сменившему Арапаева, наш шеф уже успел изрядно потрепать нервы, и он присоединился к заговору. Однако качество оставалось на стороне шефа, ибо самый короткий в мире дисциплинарный устав, разработанный какими-то веселыми лейтенантами задолго до нашего появления на свет, гласит: 1) начальник всегда прав; 2) если он неправ, то в силу вступает пункт 1. Это любимая шутка и немецких военных, наверное, потому, что на немецком языке она звучит по-армейски энергично, да еще и рифмуется: «Der Chef hat immer recht. Wenn der Chef nicht recht hat, da tritt der Paragraph “eins” in Kraft».

К собранию мы готовились со всей тщательностью. Каждый разучил свою роль. Вместе написали, обсудили и приняли текст моего доклада. Все это совершалось в обстановке глубочайшей конспирации.

Только на середине моего доклада Тавловский понял, в чем дело, и заревел, как раненый медведь, однако Асауленко, оказавшийся, как впоследствии выяснилось, очень добрым и мудрым человеком, тут же его осадил. Началась сеча «зла и ужасна», которая завершилась полным разгромом нашего начальника. Протокол собрания и мой доклад Асауленко забрал с собой в Берлин. Потом оба эти документа ушли в Москву.

А через пару дней к нам пожаловал руководитель Представительства генерал-лейтенант Иван Анисимович Фадейкин, умный, знающий свое дело, но очень жесткий начальник, не случайно прозванный Иваном Грозным. Фадейкин был личностью в полном смысле этого слова. Боевой офицер, дослужившийся в молодые годы до высоких должностей в армии, он стал впоследствии руководителем всей советской военной контрразведки (Третье управление КГБ). Его подстрелили на взлете, и я считаю нужным рассказать об этом. Прощу учесть, что при написании данного мемуарного труда я не пользовался никакими письменными источниками. Мой единственный источник – это моя память. Пишу о том, что видел сам и что слышал от людей, чьи слова заслуживают доверия.

В Третьем управлении в замах у Фадейкина ходил генерал Георгий Карпович Цинев, маленький коренастый человек с лицом Фантомаса, обладавший могучим задним умом и никогда не снимавший генеральской формы из опасения, что его могут принять за слесаря-сантехника. Иван Анисимович терпеливо ждал того дня, когда Цинев приблизится к своему шестидесятилетнему рубежу, и это, наконец, случилось. Тут-то Карпычу и объявили, что пора ему подумать об уходе на покой. Генералы, однако, пока их не разгрохает паралич, на пенсию уходить не хотят, потому что генерал – это счастье. Так, по крайней мере, говаривал уже неоднократно упомянутый мною кадровик. Узнав о черной задумке Фадейкина, Цинев пошел посоветоваться к свояку, а свояком его был не дядя Вася из-под пивного киоска, а сам Леонид Ильич Брежнев, кстати, почти одногодок генерала.

– Да он с ума сошел, твой начальник, – воскликнул генсек. – Шестьдесят лет – пора расцвета руководителя!

Дальнейшие события развивались стремительно. Фадейкина сослали на дальнюю периферию империи, в Берлин, а Цинев постепенно стал генералом армии и первым заместителем Ю.В. Андропова. Брежнев держал справа и слева от Председателя КГБ своих людишек – Цинева и Цвигуна.

Как-то, уже в 80-е годы, Цинев приехал к нам в ГДР. Прочел длинный и занудный доклад, провел оперативное совещание, а в заключение сказал:

– Если у кого-нибудь есть личные просьбы, прошу ко мне. Я буду принимать посетителей там-то тогда-то.

Русский человек предпочитает обходить дальней стороной больших начальников. К Циневу никто не пошел. Никто, за исключением одного опера, которому было нечего терять: парень не имел квартиры и ютился с семьей в коммуналке. Набравшись нахальства, пошел к генералу. Квартиру ему выделили немедленно. Видите, читатель, я пытаюсь найти в каждом что-то доброе.

Фадейкин был у нас не более получаса. Он спросил у каждого:

– Будешь работать с Тавловским?

И получил во всех случаях один ответ:

– Нет, не буду!

Тавловский предложил свой оригинальный план выхода из кризиса: выгнать всех нас, а ему дать другой коллектив, с которым он станет работать по-новому.

– Так не пойдет, – сказал Фадейкин. – Мы эвакуируем тебя, а их пока оставим.

Это «пока» имело зловещий смысл. В силовых структурах существует негласное правило: подразделение, восставшее против начальника, подлежит расформированию. Холоп, торжествующий победу, зрелище невыносимое для господина. А в нашем случае руководство Представительства еще и опасалось, что волна «негритянских» волнений может прокатиться по другим точкам. Тавловский уехал в конце весны 1968 года, а осенью покинули Галле комсомолец Боря и Женя Чекмарев. Вообще-то официально срок загранкомандировки был определен у нас в три года. Однако пребывание в ГДР большинству оперсостава, как правило, продляли до четырех, а то и до пяти лет. Меня нельзя было выгнать просто так: я был самым результативным сотрудником резидентуры, поэтому уехал на родину аж в конце 1969 года. Продлить командировку на пятый год мне «забыли». Четвертого участника «восстания» решили не трогать: он был в Галле, по сути дела, новым человеком. Почти полгода мы работали без начальника. Это была одна из самых светлых страниц в моей жизни. Мы не стали наслаждаться праздностью, наоборот, вкалывали, как черти, стараясь доказать, что чего-то стоим. Это был труд свободных людей на свободной земле. И наши усилия были вознаграждены: в 1968 году Галльская разведгруппа вышла в общем зачете на первое место. Берлинское руководство было шокировано. Оно восприняло наш трудовой порыв как вызов. Получалось так, что нам начальник вовсе не нужен. Какая наглость! В том году на декабрьском оперативном совещании в Берлине распределение мест впервые не объявлялось. Само собой, никому не пришло на ум поощрить кого-либо из нас за конкретные результаты в работе.