«Революция сверху» в России - Страница 5
Исследователь констатирует: «Трудно обнаружить во всей дальнейшей истории самодержавия периоды, когда не проявляли бы себя те или иные опричные методы управления. Иначе и не могло быть. Социальное происхождение самодержавия неразрывно связано с опричниной. А происхождение, как известно, можно отрицать, но нельзя “отменить”».
Прошли те времена, когда читателям преподносилась простая и внешне очень убедительная схема: царь Иван боролся с боярами-изменниками, централизуя Русь. Потребность получать простые решения была, конечно, удовлетворена, но до поры до времени, пока идеальную схему не взорвали упрямые факты. На сегодня историкам более или менее ясно, что Иван Грозный и его сподвижники подавляли всевозможные виды децентрализации, «демократии». Не вообще с боярами он бился, а с теми боярами, дворянами, духовными лицами, «простолюдинами», кто в той или иной форме отстаивал старинные права — древнерусские или, можно сказать, «европейские».
Царь с яростью обрушивал террор на всех тех, кто был носителем хотя бы некоторой самостоятельности, свободы. Жестокая расправа настигла членов Боярской думы, а также Избранной рады Сильвестра и Адашева, желавших ограничить единовластие «мудрыми советниками» от имени всей земли. «Чтобы не быть раздавленными событиями, — писал о том времени академик С. Б. Веселовский, — каждый спешил присоединиться к тем, кто имел возможность давить». Вынужденный регулярно созывать Земские соборы (Ливонская война, не хватает денег), царь Иван в то же время люто ненавидел это слишком свободное учреждение и позже казнил многих депутатов.
Очень точно чувствовал тогдашнюю историческую ситуацию Николай Михайлович Карамзин: «Иоанн губительной рукою касался… будущих времен: ибо туча гладоносных насекомых, исчезнув, оставила целое семя в народе; и если иго Батыево унизило дух россиян, то, без сомнения, не возвысило его и царствование Иоанново».
В любой системе политический механизм движется в двух направлениях: «снизу верх» и «сверху вниз»; вопрос заключается в том, как эти два течения соотносятся. Сосчитать невозможно, но оценить можно и должно: на Западе инициатива снизу (дворяне, города, промышленность, относительно вольные крестьяне) была куда большей, чем на Востоке Европы. На Руси же огромные возможности, заложенные в народе, — многовековая борьба с захватчиками, преодоление суровой природы и огромных пространств, — значительная часть этой энергии, народной силы, самостоятельно, вне контроля самодержавия, не проявлялась; если же это случалось (казаки, землепроходцы), то Москва рано или поздно делала этих вольных людей носителями своей воли… Положение народа было подобно бурному, могучему потоку, крепко замкнутому и направляемому каменными берегами, плотинами и шлюзами… Великий народ, вступивший в состояние «повышенной активности» (по Л. Н. Гумилеву — «пассионарности»), мог все: и монголов прогнать, и гигантскую Сибирь освоить, и — когда наступила Смута, а царской власти на время не стало — выгнать захватчиков, и эту власть снова поставить…
Народ мог все… Даже невольно в известном смысле содействовать собственным закабалителям. Его трагедия в том, что он был, в сущности, лишен тех лидеров, какими на Западе в ту пору явились горожане, третье сословие.
И, разумеется, не случайно объединение королевств в Европе не сопровождалось чем-то похожим на крепостное право. В России же, начавшись с закона о Юрьевом дне (1497), закрепощение нарастало в течение всего XVI века и завершилось в середине XVII. Отчего же?
Простой ответ: очень сильное государство могло закабалять, тогда как не столь централизованное — опасалось. Доля истины есть и в столь прямолинейном объяснении, но не станем торопиться. Как и в политике, тут было два пути.
Товарность, необходимость в деньгах: в XIV–XVI веках эти процессы все заметнее, пусть в разной степени, во всех концах Европы. У господствующего слоя есть, в сущности, два способа «взимания дани». Первый — внеэкономический, административный способ прямого отнимания. Второй — денежная рента, налоги, оброки, взимаемые с крестьянских, купеческих, ремесленных доходов.
Легко заметить, что при первом способе государству и дворянству, на которое оно опирается, выгодно насильственно прикрепить крестьян к земле, свести к минимуму их самостоятельность; второй способ — «товарный», «демократический». В этом случае буржуазность и капитализм поощряются, в крепостническом же варианте они, понятно, погашаются.
Напомним, что не от доброты или благородства западные рыцари и бароны не закрепостили своих подданных, но оттого, что не могли!
История сохранила нам любопытнейшие данные о попытке английских и французских сеньоров, наряду со стремлением увеличить денежный оброк, попробовать «крепостнический вариант», причем на сто лет раньше, чем это случится в России.
Во Франции, разоренной Столетней войной и чумой, вырастал «новый серваж» — крепостное право. В Англии «черная смерть», унесшая в середине XIV века значительную часть рабочей силы, грозила разорением уцелевшим лордам и сеньорам. «Едва ли может быть сомнение, — писал академик Д. М. Петрушевский, обобщая огромное количество фактов, — что благодаря черной смерти почти упразднившееся силою вещей крепостное право (в Англии. — Н.Э.) опять возрождается, — и притом гораздо в более тяжелых сравнительно с прежним… формах».
Заметим определение ученого — «упразднившееся силою вещей», то есть развитием денежных отношений, городов и т. п. Посадить крестьян на барщину, препятствовать их уходу — вот чего теперь просили богатые сеньоры. Очень любопытно, что король Эдуард III издал 18 июня 1349 года закон «о работниках и слугах», внешне довольно похожий на российский Юрьев день, только на полтора века раньше (в Англии, впрочем, временем окончательного расчета с хозяином был не день св. Юрия, 26 ноября, но Михайлов день, 29 сентября). Закон был прост: кто откажется работать «по обычной плате» — арест; кто ушел от хозяина до уговорного срока — тюрьма.
Еще немного — и могла бы как будто образоваться барщинно-крепостническая система, похожая на ту, что позже утвердится в России. Но не вышло.
Предоставим слово современникам.
Знаменитый английский публицист Джон Уиклиф, сочувствуя угнетенным, запишет в 1370-х годах: «Лорды стремились обратить своих держателей в рабство, большее, чем то, в каком они должны были находиться согласно разуму и милосердию, что и вызвало борьбу и неурядицу в стране».
Французский же историк Фруассар в эту пору негодовал на мужиков: «Эти негодяи стали подыматься из-за того, что их, как они говорили, держали в слишком большом рабстве». Оба очевидца произносят важнейшие слова — «борьба и неурядица», «стали подыматься».
Крестьяне привыкли за несколько веков к другому — к большей свободе, к тому, что было утверждено обычаем и считалось «разумным и милосердным». И они поднялись: в 1357–1358 годах во Франции — Парижское восстание и Жакерия, в 1381 году в Англии — восстание Уота Тайлера; примерно тогда же — ряд более мелких эпизодов… Лорды, сеньоры, короли, хотя подавили и казнили бунтовщиков, но — «приняли к сведению»: отказались от закрепощения — сосредоточились на денежных оброках, арендах, налогах.
Для народа это было тяжко, но не требовало нового закабаления личности…
Вообще в разные эпохи взрывы классовой борьбы на время или надолго улучшали положение низов: Пугачева казнили, но зарплату на уральских заводах подняли вдвое; революция 1905 года окончилась, а рабочим, особенно в крупных городах, стали платить много больше.
Конечно, непросто на расстоянии нескольких веков точно ответить на вопрос, почему российские цари и феодалы продолжали крепостническое закабаление и после восстаний Болотникова, Разина, Пугачева (отделываясь временным облегчением в некоторых районах), тогда как английские короли и французские бароны отступили?
Судя по всему, на чашу весов, перетянувшую крепостное право, легли не только великие крестьянские мятежи. Неспокойно было в городах, кое-где ремесленники присоединялись к крестьянам; кроме того (и это очень важно!), король и крупные сеньоры уже давно жили в мире довольно развитых денежных связей, регулярных налогов и т. п. Поэтому буржуазное начало, «товарность», а также их социальные последствия сработали — и тут хорошо видно, как расходятся исторические дороги ряда западноевропейских государств и восточной половины материка: к западу от Эльбы взят курс на капитализм, буржуазные свободы; к востоку от Эльбы — к самым жестким формам крепостничества и деспотизма.