Революция (СИ) - Страница 6

– Соглашайся! – посоветовал Друг. – Строгать пулеметы для германской военщины скверно, пришлось бы саботировать. Но автомобили-паровозы давно устарели и погоды не сделают. А ты повысишь статус.

– Конечно, герр Мульдорфф, – заверил Федор. – Но как это скажется на моем жаловании?

Тот усмехнулся и на миг стал похож на Георга Егесторфа. Тот ухмылялся с портрета над головой лейтера.

– Правильно мыслите, Клаус. Мы все – патриоты Рейха. Но благополучие государства складывается из достатка каждого подданного. Для начала Бергман пересчитает вам оплату за февраль, с даты подписания императорского указа. Новые условия обговорите с ним лично. Я полагаю, оплата должна зависеть от результата – когда новички смогут вытачивать поршни и цилиндры для паровых машин без брака.

– Кадры решают все. А незаменимых людей нет, – прокомментировал Друг, когда они покинули заводоуправление.

Экипаж двигался в обратном направлении. Эрихман бесстрастно глядел в окно.

– Мульдорфф ничего похожего не говорил, – хмыкнул Федор.

– Знаю, Федя. Это слова одного мудреца из моей реальности. Кое в чем он перемудрил и отправил на Колыму слишком много кадров. Ему поклонялись, потом развенчали и проклинали, а затем частично реабилитировали… Но это не важно. Станешь незаменимым. Малый паровой двигатель для авто, думаю, куда более деликатная вещь с мелкими деталями. Не то, что паровая машина для локомотива, там один котел с водой весит несколько тонн. По сравнению с реликтовыми тракторами «Ганомаг» дампфвагену нужна более высокая скорость и запас хода хотя бы километров сорок-пятьдесят. Простор для творческого рукоблудия! Ты же в свое время тяготился положением барина? Мол – рабочим у станка привычнее.

– Так то в России, – вздохнул Федор. – Здесь… все чужое. Вроде бы порядка больше. Организованнее. Но не то, не то. Люди здесь другие. Вроде неплохие, как тот же Бергман. Приметил, дал рекомендацию на повышение. Наверное, именно с его подачи придержали бумаги на подданство, и не бросили меня под французские пули. Да вот только они в себе замкнуты. Даже когда выпьют, не раскрываются до конца. Где русский на себе рубаху порвет, эти лишь расстегнут верхнюю пуговицу жилетки.

– По-умному называются: интроверты. А ты – экстраверт, Федя. Как и я, и большинство наших земляков. Осененные, правда, более скрытные. В большинстве, конечно, но не ты.

– Мне тоже приходится молчать. Не объяснять же каждому встречному: внутри меня живет разум из XXI века! Мигом в дурку спровадят.

Во время этого диалога Федор не произнес ни слова, ни один мускул не дрогнул на его лице. Пребывая на холоде, он привык контролировать эмоции. Внешне был бесстрастен подобно молчуну Эрихману. Интроверт, как выразился бы Друг.

Ровно так же сдержанно держался инженер. На обратном пути к цеху он не обронил ни слова, хотя поводов для обсуждения в заводоуправлении подкинули предостаточно. Лишь достал из портсигара дорогую сигару марки «Мария Манчини» и заполнил внутреннее пространство экипажа благородным, но слишком густым дымом. Естественно – не спросив спутника по поездке о согласии. Курение где угодно и в присутствии кого угодно считалось здесь в порядке вещей.

Федор курил редко. Здесь он мог позволить себе только самые дешевые папиросы, но от них немилосердно першило в горле. Потому предпочитал воздерживаться до лучших времен.

Он смотрел в окно. Серые кварталы Гамбурга, как ни удивительно, казались менее отталкивающими, чем несколько дней назад. Во-первых, все же весна. Даже в мрачном Рейхе она – толчок к обновлению, расцвету. Во-вторых, обретение статуса подданного и грядущее повышение жалования здорово облегчат жизнь. Более не придется спешить в казарму, опасаясь штрафа. Можно позволить себе сардельку с темным пивом раз в неделю. А главное – переехать в съемную комнату, благо такие предлагаются во множестве. Их бывшие арендаторы отправились во Францию, нацепив шинели серо-зеленого цвета.

Глядя на прохожих: спешащих по делам клерков, уличных торговцев и разносчиков, мальчишек с газетами, старьевщиков, Федор прикинул, что ему по карману отстегивать пятьдесят-шестьдесят марок за жилье. Например, вселиться в комнату Циммермана. Все равно его жена с детьми уезжают в Восточную Пруссию, пока глава семьи не вернется с войны.

Если вернется. Правда, о таком не говорят вслух.

– Мульдорфф – еврей! – вдруг воскликнул Друг, абсолютно не в тему мыслям Федора, бывшим для него как раскрытая книга.

– И что? Ты же не юдофоб.

– Причем тут… Нам нужен человек с деньгами. От его имени будет сделано пожертвование левому крылу СДПГ. Да и нам будет повод сказать «шолом» Розе Люксембург.

– Мульдорфф – последний, к кому стоит обратиться. Слышал? Он не скрывал, что фирма при мобилизации избавилась первым делом от революционных бузотеров.

Друга это не смутило.

– Евреи – они разные. Помнишь урода, пытавшегося взорвать дворец Юсупова? У Мульдорффа с ним не больше общего, чем с папуасом. Но все же еврейская солидарность существует. И я очень надеюсь, что кто-то из банкиров или фабрикантов из еврейского сословия подкидывает денежки для СДПГ. Но сами мы к такому Мульдорффу левых взглядов не подойдем.

– Ты что-то надумал?

– Да! Нужен пламенный марксист-революционер еврейского происхождения. Эх… Жаль не смогу убедить его, что, если не изменить историю, в Рейхе случится «окончательное решение еврейского вопроса». Не рассказывал тебе? Это полное, поголовное истребление чистокровных евреев и выборочно – полукровок. Миллионы людей.

– Друг! В подобное даже я не поверю. Слишком дико звучит.

– На практике – еще более дико. Главный автор идеи «окончательного решения», если он рожден в этой реальности, сейчас малюет романтические живописные полотна… Клянусь, если увижу его, пусть случайно, уговорю тебя отвернуть ему башку.

– Он же ничего еще не сделал!

– Да, несправедливо. Но жизнь вся такая – несправедливая. И если бы ты знал, что натворил… или может здесь натворить Адольф Гитлер, ты бы меня понял.

В такие моменты Федору становилось чрезвычайно неуютно. Друг – умный, порядочный, великодушный человек. Таким он представлялся большую часть времени. Но изредка вдруг взрывался, и из него фонтанировала безудержная злость. Если он вспоминал Холокост, Дрезден, Хиросиму, Хатынь, Беслан, Норд-Ост (о некоторых успел рассказать, а часть этих названий для Федора была пустым звуком), Друга колотило. Как он признавался – от бессилия что-то изменить, на что-то повлиять.

И вот переселение в альтернативный мир вдруг такую возможность предоставило хотя бы в какой-то степени. По словам Друга, в Первую мировую войну в его реальности погибло свыше десяти миллионов человек. Здесь войны начала века унесли сотни тысяч. «Всего-то сотни тысяч»… Это тоже много, очень много людей!

И началась новая франко-германская война. В нее не втянуты Россия, Австро-Венгрия и Великобритания, они вмешиваются, но не воюют напрямую. Пока. Друг уверен: достаточно небольшого толчка, и Первая мировая разгорится и тут. Тогда сбудутся слова, сказанные Циммерману в табачной мгле припортового кабачка: увидел врага – стреляй. И пусть нет никакой ненависти к французу, попавшемуся на мушку. Точно также в подобной ситуации сам Федор без малейшей паузы нажал бы на спуск, увидев в прицеле Отто. Причем лишь потому, что сам – русский, сражающийся за Россию, а противник – немец.

Вызванного в Петроград полковника Игнатьева ждал жестокий разнос. Ожидал Алексей Алексеевич совершенно противоположного. В целом его работа во Франции оценивалась как успешная. Русская разведка сыграла немалую роль в подковерных играх, подтолкнувших Французскую Республику к войне с Рейхом. Причем в довольно невыгодных внешнеполитических условиях, когда Британия и Россия не обещали прямой военной помощи.

С марта эпицентр шпионской борьбы сместился в Австро-Венгрию. Русским резидентам было предписано всячески поддержать восстание мадьяр. И полковник ждал перевода на восточный невидимый фронт, дающий перспективу роста до генерала – из-за грандиозности решаемых там задач.