Революция низких смыслов - Страница 7

Предавать, продавать, «закладывать» своих клиентов и «любимых» она будет всю жизнь. Мотив необходимости мести всем и всегда — самое сложное психологическое оправдание, что нашли авторы для жизни проститутки. Так и будет играть ее Татьяна Догилева — сладострастной мстительницей, извлекающей выгоду из всей очереди клиентов, равно ненавидящей тех, кого любила и кому продавалась за деньги. Вся воля женщины, вся беспощадность расправы с бывшими; злобная, не прощающая обид память, все направлено на выезд туда — за границу. О, конечно, не ради правды и убедительности автор вводит в пьесу длинную инструкцию о том, как становятся международными проститутками. Автор купается в «романтической приподнятости» и авантюрности судьбы проститутки. В этом спектакле словно гимн поют «трагической женственности». И поют его вполне типично для современной культуры, в которой объявлен культ тела и женственности. Уже простое изображение голого тела полагается вульгарным приемом. Умные деятели культуры пошли дальше, научились извлекать соблазн новыми способами. Как в «Декамероне» — вам не покажут обнаженного тела, зато так словесно обрисуют ситуацию, так поговорят о «сексуальной игре» и продемонстрируют ее элементы, так «обнажат душу», что хоть святых выноси.

Под видом культа женственности нам преподносят настоящее унижение, гнусное и циничное разложение женственности. «Обожая» тело — оскверняют его. «Воспевая» женщину — оскорбляют ее этим воспеванием. Женщина в спектакле — а оглянитесь вокруг! Посмотрите на календари, плакаты, рекламы фильмов, приглашения на эротический спектакль во время комсомольского праздника во Дворце молодежи и т. д. — существует только «как материал для мелкого развратика» разных особей мужского пола.

…И снова на сцене зажигается красный фонарь, увеличивая счет мужчин в жизни женщины. В этой жизни авторы спектакля не видят ни вины, не беды. «Хорошего нет, и плохого нет. Только победа», — отрекомендует свой мир продажной любви сама героиня «Нашего Декамерона». Все нормальненько, дорогой читатель! Это твой образ, дорогая современница, сидящая в зрительном зале, «воспевают» на ермоловской сцене. Современная женщина — проститутка. Вот глобальный вывод из ряда спектаклей столичного театра, кинематографа, телероликов. Ну чем, скажите, чем, отличается непроститутка, замужняя дама Инга или мужняя жена Катя в «Спортивных сценах» от проститутки Маши Ивановой?! То же бесстыдство и смена партнеров; та же похоть «бессердечной дряни»; та же взаимная ненависть женщины и мужчины.

Тело женщины представляется только в качестве соблазнительном и обольстительном. И под этой «приятнейшей формой» вносится убийственный яд для души. Здесь оскорбляется все, что составляет жизнь женщины, а ее природное предназначение исчерпывается мужским интересом к тому, что под платьем. Эталоном женской красоты в современной культуре выступает «красота блудницы»! И не входят в нее за ненадобностью ни женская верность, ни доброта, ни душевная чистота и светлость, ни ласковость будущего материнства. Такие «шедевры» искусства разрушают женщину и утверждают циничную «мужскую позицию» по отношению к ней, унижая тем самым и мужское, в котором женщине предназначено искать опоры и надежности. Клеветнически и пакостно представляет женщину столичный культурный центр. Спасите женщину!

Далеко не сразу откроется смысл хитроумной ловушки еще одной работы ермоловского международного театра-Центра — спектакля «Снег недалеко от тюрьмы». Автор, Н. Климонтович, замахнулся поставить еще больший рекорд по сравнению и с «Нашим Декамероном». В основе его пьесы лежат… евангельские заимствования — пьеса держится на параллелях со Священной историей. Все ее герои названы именами праведных и благочестивых людей. Только действие перенесено в наши дни и протекает «недалеко от тюрьмы», где в освобожденной для жилья камере живут коммунальной, сиротливой, дикой и беспросветной жизнью Захария и Елизавета (библейская пара, родители Иоанна Предтечи), Мария — беременная, одинокая женщина, прибывшая неизвестно откуда и соединенная с Иосифом-Осей. (Из Священной истории выдернута ни много ни мало как Благословенная и Благодатная Матерь Божия, обрученная отроковицей Иосифу-плотнику.)

Очень бы хотелось думать, что соединение Священной истории, давшей нам навсегда благодатные образы, — соединение их с современным материалом, напоминание о них необходимо драматургу затем, чтобы возвысить и даже оправдать нашу бедную жизнь; найти хотя бы слабый лучик света в замученных современницах наших — Марии и Елизавете… Увы… Перед нами снова взгляд на женщину, скорее родственный «Нашему Декамерону» — взгляд холодный и безжалостный. Снова поругание женственности, осквернение материнского тела, циничное предъявление его как «куска мяса» для мужской похоти. «Да по мне все равно от кого беременеть, — говорит разудалая Лизавета, — от этого, от этого… Придет время и из тебя твой кусок вывалится». Насилует Марию милиционер Захар после родов. Что циничнее и гнуснее можно было придумать?! Вот вам и Священная история в современном прочтении — «насилуют Богородицу»! Это уже самое настоящее оскорбление святыни, самая настоящая пакостная хула. За это следовало бы отвечать, но, господа, у нас теперь нет ни цензуры, ни самоцензуры… Было это все, было в практике западного театра. И там точь-в-точь так же надругались над святынями — «насиловали хлеб» как символическое тело Христово. А мы и еще дальше пошли — изобразили насилие над Материнством безупречной высоты и чистоты. Так припадает современное искусство к тому, что от века полагалось областью светлой и навсегда благодатной. Насыщение ее языческой чувственностью в безбожном XX веке вызывает умиление «интеллектуализмом» подобных сцен у одной части публики, и полное, от незнания, недоумение — у другой. Одним ударом семерых: и святыню осквернили, и материнское, женственное, богородичное в женщине.

«Там никого нет» — вот к какой точке приведет героев автор. В этом и состоит страшный эффект спектакля. Знает автор, что Дева Мария святая и непорочная. Знает, да святости не любит и с вызывающим цинизмом стремится к ее уничтожению. Вот, мол, в самом гнусном падении героев тоже есть своя «святость». От самого гадкого растления можно очиститься. После безграничного унижения и осквернения тела можно все равно припасть к чистым истокам женственности. Не лукавьте, господа сочинители! Нельзя! Нельзя обрести Бога на дне Бездны и тем путем, что предлагаете вы: чтобы очиститься, нужно непременно очень низко упасть и окунуться в последнюю мерзость. Будто и нет другого пути.

Очевидно, режиссер и автор пьесы полагают, что религия исчерпала себя и не в состоянии дать сильных переживаний, какие доставляла нашим дедушкам и бабушкам. А потому только шокирующая трактовка Евангелия дает нужные сегодня «сильные переживания», способные конкурировать с возможностями видео, кино, телевидения. Религиозное потрясение нам предлагают заменить шоком. И не только в театре. Но, если первое — всегда потенция добра, второе — разрушительно и отрицательно. Религиозная тематика налагает двойную ответственность на художника и раскрывается только перед очами веры. Только очами веры видим мы святыню иконы, Благодатность и Непорочность Богородицы. В спектакле «Снег недалеко от тюрьмы» акценты сделаны на человеке. Таком человеке, который если и хочет видеть святость, то лишь затем, чтобы калечить ее, осмеивать и компрометировать.

Православие не презирает тело. Напротив, оно утверждает бережное к нему отношение, ибо тело — дом для души. Оно утверждает тело «в онтологической сущности, подлинности и святости» (о. С. Булгаков). В христианском мироощущении предлагается «просветление плоти» — превращение «натуральной и греховной в православную». В современном искусстве, на столичной сцене нам предлагается отрицание плоти, глумление над ней. унижение тела насилием и продажей. Разливают соблазн, рисуют обольстительность тела и утверждают, что женственность «постигается только через способность блуда» — вот кредо новой сцены.