Революция низких смыслов - Страница 54

Увы, но как раз русская литературная школа живой жизни катастрофически неинтересна «исследователям». И таков парадокс времени — именно они (скучающие) пишут учебники по истории литературы XX века. Давно, практически все последние 10–12 лет идет самая настоящая война за то, чтобы оставить «живую литературу» только в 60-70-х годах ушедшего скорбного века. Чтобы заставить воспринимать как «прошлый», навсегда «ушедший», весь тот прозрачный космос русской деревенской жизни, который и до сих пор сохраняется в реальной, самой что ни на есть бытийственной жизни, но который напрочь исключен из нынешней «новой жизни». А если уж честно сказать, то весть о начале этой прискорбной новой жизни посетила нас гораздо раньше, нежели мы это осознали. Не предчувствием ли и предвестием стали все те мутные интеллигентские томления, когда во второй половине 80-х годов стали ожидать «сверхлитературы» (термин А. Адамовича)? Когда стало тесно на своем «клочке земли» и возжаждали оные литературы без границ? Когда умный критик Г. Белая с категоричной интонацией констатировала: «Но скоро стало ясно (уже тогда, в 70-е годы! — К.К.), что «Прощание с Матерой» — это самая высокая точка в развитии «деревенской» прозы и — одновременно — точка, которая обозначила, что дальше пути нет (выделено мной — К.К.)»? Почему так вдруг стало «все ясно», так стало тесно и некомфортно многим внутри своего? Почему, изрыгнув из себя «классовую ненависть» как единственное «истинно-человеческое» (в терминологии Л. Авербаха), тут же извлекли «общечеловеческое» и противопоставили его советскому стандарту? Ведь, очевидно, дело не только в привычном партийном послушании тому же М. С. Горбачеву, расставившему новые акценты в 1986 году (он увидел «колоссальную глубину» в мысли Ленина о приоритете «общечеловеческих ценностей над интересами того или иного класса»). Ученые мужи и изящные художники столь быстро заговорили о другом, что мы и опомниться не успели, как оказались в мире подмен и подтасовок: они вдруг все враз «обнаружили», что жизнь окружающая не совпадала с ее идеологическим описанием. Да, тогда жизнь не совпадала с «теорией жизни». А сегодня жизнь не совпадает сама с собой, ибо стала она сплошным абсурдистским «текстом», в котором «империю зла» поменяли на «банановую республику зла, которая импортирует бананы из Финляндии» (В. Пелевин). «Отъединеность от мира», безусловно, угнетала. Такая исключительность в виде «исключенности» и «отключенности» страшно раздражала. Да, теперь все «раздраженные» получили возможность слиться со всем миром, посещать иные земли. А вся страна? Вся страна не имеет возможности даже побывать на могилах родных, если остались они за пределами двух часов езды на электрички. Вся страна должна смотреть на бесконечные рекламные клипы: на роскошные пальмы, синие моря, закатное небо и белые пароходы, а потом выслушивать из уст современного прозаика, что «надо было быть клиническим идиотом, чтобы сохранить способность проецировать свою тоску по несбыточному на эти стопроцентноторговые штампы» (В. Пелевин).

Деревня быстро была списана в «романтизированный мир», который раздражал, который был объявлен никогда не существующим в истории: «Романтическая идеализация истории была хороша до тех пор, пока была художественно-философской метафорой. Но когда она стала программой, обнаружилось, что она внеисторична» (это все та же Г. Белая изящно рубит с плеча). В общем, «деревенщики» больше «не тянули» на воплощение «универсальных истин»; обитатель избы стал видеться другим — нравственные ценности, продолжал еще недавний любитель народа (на расстоянии), «стремительно покидают» его. Но нет, нынешняя проза иркутских писателей не отреклась от деревни. Городских героев деревня лечит, помогает «наладить в себе то, что успел сломать». Конечно, остается и прежний мотив — верными деревни скорее можно назвать стариков. (У Евгения Суворова Иван да Марья остались единственными в переселенной деревни, они остались здесь сторожами, а сторожат они… красоту: «На Татарской заимке ничего нельзя трогать не потому, что там живут Иван с Марьей, хотя и это причина уважительная, а потому, что нет нигде поблизости такой красоты!». Но ведь они, нынешние старики еще так недавно, когда входила в силу распутинская проза, были молодыми. А потому как-то веришь писателю и его герою, что никогда не переведутся такие старики и старухи, которые будут сиднем сидеть на одном месте, никуда и никогда не выезжая. Но именно им «и в глухом углу весь мир распахнут» (А. Семенов).

Впрочем зуд универсальности нарастал в нашей литературе с одновременной тягой к индивидуализму. Крестьянская универсальность (с ее бездвижием, неторопливостью) попросту перестала быть выгодной (и даже стала опасной). Захотелось другой универсальности, однако «… на смену приходила только серая страшноватость, в которой душа советского типа быстро догнивала и проваливалась внутрь самой себя. Газеты уверяли, что в этой страшноватости давно живет весь мир и оттого в нем так много вещей и денег…» (В. Пелевин). В нашей деревне нет ни вещей, ни денег, только болью отзывается сердце, глядя на брошенные, доживающие век свой деревянные избы — «это Русь рушилась, перебираясь в каменные палаты, отдавая им последнее душевное тепло». Отдавая «замечательно слаженный мир» на мельтешение и растрату жизни в себе. И все же… литература «клочка земли» всегда выиграет спор с литературой без границ. Выиграет потому, что творческая щедрость в ней в избытке, что «собирает она добрые дела», сделанные нашими простыми людьми. Выиграет потому, что не боится взять всю тоску и торжественность простой жизни на свои плечи. И пусть «литературе рода» сверхбыстрыми темпами противопоставили «литературу личности» — самое время взглянуть на эту личность и спросить ее, чем же она держится?

Я просто настаиваю на этой своей мысли — в простонародной жизни нашей остаются по-прежнему сильные национальные типы. Мало того, они есть во многих слоях нашего общества, в том числе и среди тех, кто принял «экономические правила» (частную собственность) новой реальности, но остался и русским, и нормальным человеком. Сказать человеку о самом человеке — не это ли внутреннее «задание» литературы должны быть поставлено ею перед собой? А это означает, что литература может быть творчески, преобразующе направлена на человека. А это означает, что для писателя мир — это место, где человек, получивший дары при рождении, должен создать (сознательно, с усилием) из себя «нравственного деятеля» (термин Н. Г. Дебольского)[4].

Для пелевинского (и не только) героя мир — «это место, где бизнес встречает деньги». Для почвенного писателя, создающего литературу живой жизни, человек должен и в таком мире оставаться «нравственным деятелем», так как его нравственная деятельность практически осуществима именно в пределах земной человеческой жизни. Собственно нравственность — это то, за что сегодня приходится бороться человеку в самом себе. Все герои иркутских писателей живут в нравственном мире (даже если они и уклоняются от него, то и тут связь личности со своим ценностным ядром, с последней «неделимой», остается). Все иркутские писатели ничуть не презирают ежедневный, обыденный жизненный опыт человека. Герои «Доме на поляне» Евгения Суворова и его же повести «Совка», рассказов Александра Семенова и Юрия Балкова, «старинные крепкие люди» исторической прозы Александра Слободчикова и Кима Балкова, страстные люди Анатолия Байбородина — все они объединены таким типом жизни, в которой возможно самоосуществление человека. Но духовное достоинство человека раскрывается не в том, «что человек получил от Бога, а в том, как он этим даром распорядился». Талантом восхищаются, а личность уважают (Н. П. Ильин). И выражается наш личный дух через самоосуществление — и спросится с нас за то, правильно или неправильно мы применили все, что дано было каждому из нас. Так Иван, герой Евгения Суворова («Дом на поляне»), «осуществится» (то есть предъявит миру свою сущность) через странный поступок — отдаст в колхоз большие деньги, накопленные им честным трудом и скромной, почти бедной (но не от жадности) жизни. Так герои исторических романов Кима Балкова («За Русью Русь») и Олега Слободчикова («Русь Заморская») отдадут себя делу государственного строительства, которое само по себе гораздо больше их личности. Человек в прозе иркутских писателей — фигура самостоятельная.