Революция низких смыслов - Страница 17

В «Землянке» пять героев — четыре русских лейтенанта и один еврей. Сидят они в землянке, ибо действие происходит во время Великой Отечественной войны, в перерыве между боями. Но это для нас война — Великая и Отечественная. Для Сорокина — просто место действия, выгодный фон для «клинического вскрытия человека», чем и занят сочинитель пьесочки. Все помните знаменитую песню? Сорокин тоже ее знает — и у него «потрескивает печка» и «бьется огонь». Только те беседы, что ведут герои, напрочь опрокидывают всякое нормальное отношение к войне, к человеку, к русской истории. Нормальное для Сорокина — обыденщина. «Землянка» держится на «двух китах» — герои просто разговаривают (матерно и грязно), и еще — читают газету; статьи-вставки нужны для того, чтобы автор смог выразить свою «эстетику». Таким образом, главный композиционный прием г-на Сорокина — долбеж на двух нотах: матерный разговор и чтение «газеты», снова матерный разговор и снова чтение «газеты» и так до конца, пока бомба не попадет в землянку, а перед публикой (в финале) развернется картина огромной воронки со свежей землей. (Заметим, что автор не настаивает на том, что героев землянки накрыла немецкая бомба).

Итак, герои говорят о морозе, поте, жратве, бабах, технике, немцах. Сталине, произнося при этом больше матерных слов, отчего затруднительно процитировать образчики «диалога». Все герои при этом говорят еще и одинаково (каков стилист!). Это у талантливых драматургов они различаются речью, интонацией, манерой мыслить. Сорокин же демонстрирует просто «разговорность» — то и только то, что люди умеют разговаривать. А поскольку уровень «разговорности» таков (матершинный), то человек Сорокина мало выделился (почти не отделился) из животного мира. Матом и попугай умеет при определенной тренировке ругаться. Человек в «Землянке» к тому же и существо малоразумное — разговоры скорее демонстрируют антиразум с использованием штампов (языковых, идеологических и пр.). Выберем же наиболее «приличные» фразы в диалогах героев: «Пот и чай — это как брат и сестра», «Мороз не страшен. Мороз большевикам не страшен», «Товарищ Сталин всегда начеку», Всем сейчас холодно. Тут ведь время-то военное, тут и мороз, а не пот, как мы все говорим» и т. д. Перед нами примитивная реальность, уменьшение человека до дебила с первичными чувствами. Право, как такие войну выиграли?!

Разговоры о поте и морозе перебиваются «статьями» из газеты, в которых и видят критики «работу со стилями» титанического автора Сорокина. Заметим, что «чтение газеты» героями пьесы воспринимается в «контексте войны» и любой бред из «статей» не прерывает плавности их дебильной беседы о первичности чая и вторичности пота. Вставки-провокации имеют, как правило, названия. Первая, правда, названия не имеет, но вводит в ситуацию, смысл которой таков: «На защиту родимой Палки поднялся весь наш народ, вся советская молодежь». Тут Сорокин «работает со стилем» духоподъемных речей Великой Отечественной. Далее следует текст «статьи» на тему «Перехода количественных изменений в качественные» — автор «Землянки» теперь «работает со стилем» марксистской и немарксистской диалектики. Далее г-н Сорокин переписал кое-что из учебника по теории музыки, потом поработал с ленинским образом в искусстве (пожалуйста, образчик: «Имя Ленина снова и снова влипаро повторяет советский народ. Людей любить Ильич умел, умел и ненавидеть вока…»)… Добавление матерных слов и звуковых «новообразований» туземного качества — единственный «диалогический» прием великого знатока катарсического учения. Прием, используемый с единственной целью — искажения, уничтожения, смешения и разрушения сложившегося смысла.

Я не буду утомлять читателя цитатами из «газеты», ибо дальше сочинитель демонстрирует все те же вышеозначенные качества — будь то вариации на тему гноя («гнойная судьба, гнойная вера, гнойная бутыль»), будь то «повествование о ходе военных действий» или «фронтовая быль», описанная двумя-тремя словами (словом «сморк» плюс два матерных). Сорокин демонстрирует замашки мясника от литературы — презирая привычные смыслы, он удивительно банален в их «переделке». Он груб и фамильярен, нагл и примитивен в своих текстах. Сочинитель Сорокин — литературный призрак, годный, пожалуй, только для литературного междусобойчика.

Читая «Землянку», я не испытывала никаких из тех чувств, на которые рассчитана такая литература, — ни возмущения, ни желания спорить, ни оскорбленности за свой народ, свою культуру, своих героев. Чтобы увидеть, что «король-то голый», нужно просто-напросто доверять эстетическому вкусу, воспитанному настоящей живой литературой. Находясь на ее спасительной вершине, испытываешь, пожалуй, даже не брезгливость, но горькое удивление — удивление перед тем, что все это сорокинское межеумье, одноклеточность и примитивность кому-то интересно разглядывать и описывать как художественную литературу.

Сорокин — это не литература, это — не творчество. Оно ему недоступно. Сорокин — это сплошное, во всем, истощение: он шантажирует, он из кожи вон лезет на скандальчик.

Но Сорокина можно и пожалеть — ему больше некуда пойти в созданном им самим удушливом и зловонном «мире текстов». Он повторяет-варьирует мерзости. Был, например, у него герой, который «кушал кал», — теперь, в «Землянке», Сорокин дает «рецепт» приготовления блюда из испражнений. И это критики называют «глобальным сомнением в святости культуры и чистоте природы человека»? Помилуйте, а нельзя ли все это назвать тем, чем оно на самом деле является? Г-н Сорокин обладатель одного «таланта» — «делать под себя», что никогда, ни в какие времена, не было признаком культуры. Большего он просто не умеет — не дано. Сколько пьесочек и романов он бы не написал, — все равно не дотянуться ему, как ни тужься, ни до святости культуры, ни до чистоты по простой причине — недоступности. Он может лишь питаться объедками с «барского стола», и как низкий лакей судачить о «господах» (культуре и святости) своей грязной и вонючей лакейской.

Но почему же, собственно, пишу я о «Землянке», если знаю, что святыни русской культуры и русской истории не угаснут от господ сорокиных — только мелкое «искусство пакостников» мы обнаружим пред их подножием. А потому пишу, что многие сегодня скорее усомнятся в себе (я, мол, отстал, не понимаю современного искусства постмодерна, не понимаю его особенной утонченности и усложенности), чем усомнятся в г-не Сорокине. Между тем, пьеса «Землянка» поставлена на сцене и публика полтора часа смотрела спектакль. Впрочем, публика, очевидно, была подготовлена воспринимать сие зрелище ка «эстетическое».

Г-н Сорокин не останется в русской литературе. Если и вспомнят потомки о его текстах, то отнесут их исключительно к области грязного литературного отстойника 90-х годов XX века, на исходе которого клиника претендует на место здорового, уродство наступает на образец; антиразум и античувство и публичное «клиническое вскрытие человека» пытаются выдать себя за норму.

1995

Уже десять лет наша отечественная литература живет в новой общественной ситуации. И в жизни, и в культуре утрачены многие привычные смыслы. Произошла революция смыслов. Произошло такое вавилонское смешение всех норм, правил и ценностей, что разобраться во всем происходящем очень сложно, но нужно и необходимо.

«Переоценка» и «уценка» литературы, предпринятая в последние годы, коснулась даже классики. А казалось бы, что тут можно подвергнуть глобальным изменениям? Между тем, на одном поэтическом конкурсе, посвященном А. С. Пушкину, я слышала горячую речь пожилой дамы, которая «тридцать лет занимается его творчеством», — речь, в которой великий поэт был объявлен первым демократом-свободолюбцем. «Демократический пересмотр» литературы в сущности ничем не отличается от критикуемого марксистско-ленинского подхода, ибо оба они, как правило, атеистические и материалистические по сути. Одна из острейших проблем литературы (и шире — культуры) — это проблема оценки, интерпретации, трактовки. Именно в них закладывается «общее направление» мировоззрения, которое потом усваивается через учебники, пособия, научные сборники. К сожалению, сегодняшнее литературоведение не менее идеологизировано и партийно, чем это было раньше. Без идеологии как мира идей, безусловно, обойтись нельзя; но не следовало бы русскую классику подвергать новым кавалерийским наскокам, а стоило бы попытаться поставить более точную цель — углубить понимание ее философских и вероисповедальных (православных) аспектов. К сожалению, и здесь ситуация достаточно сложна: если в советское время исследователь, имеющий атеистическое мировоззрение занимался христианской литературой, то и сегодня разговор о Боге как «персонаже» произведения или о «христианской тематике» русской литературы ведут люди, по сути тоже атеисты — христианство и православие для них сугубо мировоззренческая проблема, не подкрепленная верующим сердцем.