Революция низких смыслов - Страница 15

У «Букера» в плену останутся романы Ермакова и Липкина. В литературе останется Маканин. Тяжел крест В.П.Астафьева, высока вершина его восхождения. По его творчеству будут судить потомки о судьбе меняющейся национальной действительности, снова превратившей всех нас в «бывших». Только нет и не будет у нас «Константинопольского парохода». Многие, многие наши соотечественники говорят сегодня горькие слов — читать интереснее, чем жить. Именно они, а не новые «господа», не прежние товарищи, не критики, создающие писателю имидж «прозревшего старого солдата», — именно они читают Астафьева «всем сердцем», «всей душой». Душой, которая последним, последним усилием воли старается удержаться на вечном русском рубеже — еще и еще раз отделить неправду Тьмы от правды Света.

1994

Уже тогда, в 70-е, соблазнов было много: в студенческой среде началось увлечение дзэн-будизмом, ходили по рукам сочинения Блаватской, парапсихологи «вершили чудеса» и получили официальное признание, благодаря «пассам» черной женщины над полуживым генсеком. Входила в моду методология, прорабатывающая буквально все — от йоги до марксизма. Расцветал самиздат, осмысливающий себя как «культура два» и остро нуждающийся в советской официальной литературе и ее системе ценностей, — нуждающийся как в химическом катализаторе для собственной «творческой реакции». Конечно, были и в нем настоящие художники и интеллектуалы. И какая же молодость без «бунтарских ночей» — без запрещенного чтения Солженицына и Пастернака, Набокова и Бердяева…

Но именно культура удерживала многих в то время от соблазнов сектантского существования. Именно культура позволила осознать многим из нас свою русскость. Это было опадение огнем, затронувшее потаенные глубины, но и сомкнувшееся — стык в стык — с реальностью. Вот именно — с реальностью, в которой не принято было размышлять о русском, зато книжки (и весьма объемные) на тему «Советская социалистическая культура в свете решений…» — далее следовала римская цифра, обозначавшая очередной съезд, — зато такие книжки издавались многомиллионными тиражами, а за трудами А. Ф. Лосева, например, мы попросту «охотились», как и «доставали» книжку Ю. Селезнева о Достоевском.

Говорю все это потому, что в данном «кратком отчете» — опыт моих сверстников, ставших русскими. Мы стремительно возрастали — мы научились читать книгу жизни русской культуры и истории. Да, мы видели как бунтари становились циниками, как «вживались в систему» утонченные интеллектуалы — «все понимающие», но теплохладные. Мы не были теплохладны. Нам никто ничего не давал — мы брали сами и были готовы столь же щедро отдать следующим за нами. Мы готовились спеть свою песню. А тут — «распустились розы» перестройки: «Мыслимо ли запеть гимны красоты и света перед зрелищем той постыдной борьбы против родины, каковая сделалась почти лозунгом дня?» Запеть уже было нельзя, но стало можно сказать и написать то, что обдумано и пережито.

Теперь уже ясно, что русское кипение души 70-х-первой половины 80-х годов и было «лебединой песней» — было бескорыстно, истинно в проживании, радостно в познании.

Все хорошо помнят последнее десятилетие. В плане объема русской культуры и философии мы получили все, что желали. Перед нами Русская Глыба. И если бы можно было «отменить» дурную реальность, и, оставшись наедине с настоящей духовной реальностью, кропотливо и добротно строить русскую жизнь… Увы, но перед нами сегодня то, во что не хочется верить. Не хочется верить, что это — сама жизнь. Но это жизнь, это реальность, наше сегодня. Наш русский мир сейчас переживает кризис — «кризис осмысленности» (Ю. Нечипоренко). И мы должны это признать, так как всем уже ясно, что культура — это не только традиция, но и задача; безмысленная апология старого все чаще и чаще мешает.

Что, собственно, сегодня нужно осмыслить, когда, кажется, мы знаем все должное? Иерархия ценностей выстроена и ответы мыслителей (не чета нам) есть. Русская философия (и философия культуры) — на вершине ценностной системы. В ее средней части — ценности (вполне отрефлексированные) русской классической культуры. У основания-подножия — мощный пласт русской литературы, еще не забытой ни душой, ни умом. И тем не менее, «русская идея», «русская соборность», русское почвенничество и русское западничество и даже, увы, православность традиционной отечественной культуры (безмерно расширенная на всю литературу без анализа тяжкого, подчас скорбного пути) — все это стало штампами и общими местами. Правильными штампами, с очень правильными, но страшно неживыми словами. Иной писатель напоминает человека, который выходя перед нами, радостно сообщает, что он «русский», раскланивается и сам себе аплодирует. Грустная мизансцена: аплодисменты самому себе. В тепле культуры и в философии «русской души» больше нельзя искать «тихой пристани» от одолевающих умственных тревог. Угроза погибнуть под грудой собственных образцовых штампов — реальна. И реальна потому, что мы грубо и высокопарно, упрямо игнорируя генезис нашего современника (с его утомленными чувствами и подавленными мыслями), — пытаемся говорить «доброе и вечное», не учитывая низкой реальности, в которой мощная армия колдует над революциями инстинктов. А мы? Мы не отвечаем на вызов времени, лишь бесконечно констатируя его безнравственность, сатанизм и вседозволенность.

Тут сразу же возникает вопрос: если нужно «учитывать реальность», значит — нужно меняться? Но можно ли сегодня меняться, не изменяя и не предавая? В современной русской культуре сложилась такая ситуация, что мы те чувства, которые можно назвать религиозными, по-прежнему переносим на культуру и требуем к ней такого же отношения, какое уместно лишь по отношению к Православию. И это понятно. Но если тогда, в 70-е годы, потребность в вере удовлетворялась «святостью русской культуры» и «сверххудожественными» качествами слова, то сейчас, когда есть культура и есть Церковь, боязнь свежего воздуха и настежь открытых дверей опасна для самой культуры. Поэтому и заметен разрыв: наши эстетические критерии и этические установки — одно, реальность литературной жизни — другое, а реальность, отраженная в нашем же сознании и бедной голове современников — третье. «Ни Зверя скипетр нести не смея, ни иго легкое Христа!» — вот характеристика ситуации томления в современном русском сознании.

Хотя на самом деле изменение в литературе уже произошло. Расколотый «стиль 1990-х» заметен в русской прозе: куда же нам деть «подворотню» П. Паламарчука и смерть «ненужного героя» В. Посошкова, крайний нигилизм «Ночной охоты» Ю. Козлова и занудное нытье героя «Невольных каменщиков» М. Попова, страшные «нарывы» рассказов В. Дегтева и совсем нереальную игровую реальность В. Отрошенко. Куда «определить» исторический роман А. Сегеня и детектив о мафии А. Трапезникова, с их явной ставкой на увлекательное, остросюжетное чтение? Не разрушаем ли и мы свою же культуру, «пропуская» в ней вопросы, которые нас действительно волнуют? Не мы, а наши оппоненты констатировали, что «страна не прочитала» А. И. Солженицына. И это правда. И требовался ответ — почему не прочитала?

В культуре обязательна диалогическая ситуация — сегодня она утрачена всеми, в том числе и нашими оппонентами. Необходима свободная встреча «европы» и «азии». Необходимо признать, что воля к культуре парализована — культурный слой еще пишет и в парализованном состоянии, но другие (новые и старые) слои преимущественно испытывают тягу к примитивности. Мы призываем друг друга писать о хорошем, мы не хотим грязи в литературе, не хотим читать об ужасном и тяжелом. И эту нравственную установку можно понять. Только что же делать, если вся современная литература погружена в злую реальность и разница, по преимуществу, состоит в степени самоконтроля писателя? Кажется, что только в пространстве истории остались положительные смыслы литературы, восприятие которых не искажено сиюминутными человеческими бедами. Когда я вижу ребенка, просящего милостыню с плакатиком на груди «Хочу есть», — то, как и многие другие, перестаю понимать, зачем я занимаюсь литературой…