Ренегаты - Страница 57

– Тах! Тах! Тах! – рявкает спарка. Гильзы разлетаются по кокпиту. Скорострельность у пулемета низкая, не больше двухсот выстрелов в минуту, но в Центруме вовсю в ходу запрещенные ООН и Женевской конвенцией экспансивные пули типа «дум-дум», которые при попадании разворачиваются «розочками», разлетаются на сотни осколков, а то и вовсе взрываются, как маленькие фугасы. Это некоторым образом компенсирует низкую скорострельность пулемета.

Я не вижу, куда легла очередь, но «Призрак» быстро уходит в сторону, пропадая из сектора обстрела. Пугающая «музыка», звучащая отовсюду с тех пор, как мы были атакованы, становится громче. Я кручу головой, пытаясь заметить врага. Болит шея, болит отбитая при падении спина, пальцы замерзли настолько, что посинели.

Вспышка! Грохот! Самолет ныряет, потом начинает прыгать, словно мячик по полу, – туда-сюда. Похоже, что-то с рулями высоты. «Призрак» выныривает из облаков справа от меня. Выгибаюсь дугой, наводя спарку на зеркальный пузырь, жму педаль.

– Тах! Тах! Тах! – И еще раз: – Тах! Тах! Тах!

Я уверен, что попал. У любого человека, имеющего достаточное количество «настрела», всегда есть это ощущение – ты стреляешь и знаешь, когда пуля легла в цель, а когда нет. Мой «настрел» измеряется сотнями часов – так уж сложилась жизнь. Я не фанат оружия, можно даже сказать, что я его ненавижу, но так получилось, в полном соответствии, кстати, с буддийскими принципами желаний и не желаний, что вся моя судьба связана с этими смертоносными железками. В общем, я кое-что понимаю в стрельбе.

Но оказалось, что попадание в такую штуку, как «Поющий Призрак», вовсе не гарантирует, что он понес хоть какой-то урон. Нет ни вспышек, ни дыр, ни дыма, да и полет его никак не изменился – пузырь быстро перемещается, вновь исчезая из моего поля зрения.

За спиной слышатся какие-то звуки. Поворачиваюсь и вижу механика. На его кожаном комбинезоне кровь. Парень еле-еле стоит на ногах. Револьвер в руке дергается – он зачем-то пытается прицелиться в меня. Успеваю крикнуть:

– Ты что, дурак?!

Выстрел! Пуля пролетает совсем рядом с головой, я чувствую виском толчок горячего воздуха. Выворачиваюсь с сиденья и без затей толкаю механика в грудь. Он падает на труп второго пилота, машинально стреляет в потолок. Отнимаю револьвер, сую за пояс, хватаю этого Клинта Иствуда за грудки, трясу:

– Ты что творишь?!

Механик скрипит зубами, дергается, пытается освободиться. У него странные глаза – желтые, как у волка, и зрачки слегка, самую малость, вытянуты. И тут меня словно окатывает ведром ледяной воды – я вижу, что на руках у него по шесть пальцев…

Чужой.

Он умирает долго – бьется в агонии, рычит, бросая на меня ненавидящие взгляды. Я слежу за ним и одновременно за небом – в надежде увидеть «Призрак».

Самолет идет над водой на совсем малой высоте, метров тридцать, не больше, и все время как бы подпрыгивает, словно хромой бегун. Вспоминается прозвище американского бомбардировщика F-117 – «Хромающий гоблин». Не знаю, как летает этот самый «сто семнадцатый», а вот мы сейчас точно соответствуем такому определению. Еще бы кто костыли подал…

Костыль! Этот желтоглазый механик прошел через весь самолет! Я перешагиваю через все еще дергающееся тело и врываюсь в гулкую трубу фюзеляжа. На потолке зияет длинная косая дыра, деревянные скамьи обуглились.

И никого.

Иду к двери в пилотскую кабину, толкаю ее, выставив револьвер, и вижу на полу труп пилота с разбитой головой, рядом с ним – окровавленный гаечный ключ, а в кресле – Костыля, дергающего рычаги. Рычагов тут почему-то много, штук десять, видимо, система управления самолетом принципиально отличается от земных аналогов.

– Ты живой? – спрашиваю, перекрикивая рокот пропеллеров.

Костыль поворачивает ко мне оскаленное лицо, на лбу запеклась кровь, глаза дикие.

– Иди на хер! – орет он. – Сейчас гробанемся!

Словно в подтверждение его слов самолет клюет носом и устремляется к воде. Костыль хватается обеими руками за два одинаковых рычага и тянет на себя, упираясь ногами в приборную панель. Бросаюсь помогать ему, чувствуя, как через металл рычагов мне передается бешеный пульс погибающего самолета.

– Еще!! – орет Костыль. – Навались!

Кое-как нам все же удается выровнять машину. «Мы летим, ковыляя, во мгле. Мы идем на последнем крыле…»

– Иди пошарь насчет жратвы и оружия, – командует Костыль. – Только больше не стреляй в эту… в это… мы вроде оторвались, он не видит нас на фоне воды. Я постараюсь дотянуть до берега, посадка будет жесткой. Давай, времени мало!

Я смотрю на его заросший короткими каштановыми волосами затылок и неожиданно обнаруживаю, что Костыль начал лысеть. Это открытие отчего-то приводит меня в состояние, как говорит Полторыпятки, «повышенной веселости».

Так, с глупой ухмылкой на лице, я возвращаюсь в главный отсек и начинаю потрошить встроенные ящики и контейнеры. Добыча невелика: аптечка с черно-белой эмблемой медслужбы – рука, сжимающая хирургический нож, а также пара кожаных плащей-дождевиков, канистра с водой, спиртовка, запас сухого горючего, чайник и по мелочи – ложки, кружки, миски…

Негусто. Увязав все добытое в брезент, иду в хвост, попутно отмечая, что паровая машина работает уже не так бодро, как в начале полета, – в ее бешеном реве и грохоте слышится какой-то диссонанс. Ладно, это не моего ума дело. Костыль сказал: «постараюсь дотянуть» – значит постарается.

Шестипалый механик умер. Обшариваю карманы – ничего, даже патронов к револьверу нет. Отваливаю тело и приступаю к осмотру второго пилота. У него обнаруживается большой плоский пистолет, кажется, такие называются «Габах-5», сложенная в несколько раз карта окрестностей Марине, нож с костяной рукояткой, горсть конфет и гравированное изображение – молодая привлекательная женщина в высокой сурганской шляпке прижимает к себе двух очаровательных карапузов. Мальчики, судя по всему, близнецы. На обороте – короткая надпись сурганским «беглым языком». Я его читать не умею. И что удивительно – никаких документов! Судя по косвенным признакам, экипаж самолета имеет отношение к Сургану, хотя шестипалый механик, похоже, вообще гость из другого мира. Может быть, из того самого Очага?

Паровая машина резко захлебывается, шипит стравливаемый аварийными клапанами пар, прекращается треск пропеллеров, и становится очень тихо, только ветер свистит в дырах фюзеляжа.

– Все, – вслух говорю я трупам. – И мы тоже отлетались.

Со всех ног бегу в кабину. Костыль слышит мои шаги, не поворачивая головы, сообщает:

– Планируем.

– А сколько до берега?

– Понятия не имею, – отвечает он таким тоном, как будто я его спросил, сколько сейчас времени.

Все небо затянуто тучами. Мы влетаем в дождь, самолет идет над самой водой, по стеклам кабины бегут капли. Костыль выбирается из пилотского кресла, машет рукой:

– Пошли, нужно открыть дверь, иначе утонем.

Покидая кабину, я замечаю впереди, сквозь пелену дождя, темную полоску.

– Берег! Там берег!

– Хорошо, – кивает Костыль. – Давай быстрее, сейчас…

Я успеваю открыть дверь – потоком воздуха ее распахивает настежь, в самолет залетает дождевая вода. Прямо под ногами – волны, до них буквально пара метров.

Удар, громкий хлопок! Нас подбрасывает, самолет трясется как в лихорадке. Еще удар – днище бьется о воду, что-то трещит, со звоном вылетают стекла в кабине, туда с ревом врывается вода. Мы цепляемся за ребра фюзеляжа, чтобы не упасть.

– Прыгай! – кричит Костыль.

Самолет быстро тонет. Вода сносит дверь в кабину, и мутный поток заливает салон. Я плашмя, доской, выпадаю из двери, следом ныряет Костыль. Над головой пролетает тень заднего крыла. Вода бурлит, меня закручивает в водовороте. Самолет выезжает развороченным носом на низкий берег, накреняется и замирает. Я чувствую под ногами дно, встаю – воды по грудь – и бреду к берегу. Костыль опережает меня, он уже идет по отмели, оглядываясь по сторонам.

Выхожу на берег. С меня течет, сверху льет дождь. Холодно. «Сверху сыро, снизу грязно, посредине безобразно».