Рельсы под луной - Страница 11
– Да нет никого, ваше благородие…
Ну, тут уж у меня уши опустились: какие, к дьяволу, благородия тут могут быть?
– А «Максим» откуда? Святым духом принесло?
– Солдаты проходили, бросили… Сломатый…
– Что-то он у тебя стоит аккуратно для брошеного сломатого, карга старая! Кто в хате?
– Да двое проезжающих…
Деловитое такое рявканье:
– Терещенко, Шарый! Хату обойдите, чтоб в окно не сиганули! Тарасов, держи коней! Остальные – за мной!
Думаю я лихорадочно: понятия не имею, кто там, но влипли мы, похоже, что-то это никак не смахивает на нашу конную разведку. Степин карабин в сенях – а в сенях уж сапоги грохочут. Сигать в окошко – там эти самые Терещенко с Шарым нас и встретят в два ствола. Наши, конечно, на выстрелы вскинутся, да и часовой на том конце ходит – только нас, гадать нечего, постреляют, как курей… В «сидоре» две гранаты, так их же ж в хате кидать – себе дороже…
– Степа, – говорю. – По обстановке…
Тут и дверь распахнулась. Первым вваливается рослый, усатый, в галифе, в ремнях, на гимнастерке золотые погоны, фуражка набекрень, чуб выпущен и шашка на боку, а в руке – маузер. За ним еще двое, с карабинами…
И тут я в секунды наметанным солдатским глазом оцениваю, что с ним не то: просветы у него на погонах есть, а вот звездочки ни единой. И кокарда на фуражке непонятная, овальная такая, в несколько цветов. И эти двое с карабинами – натуральная казачня: лампасы под цвет околыша, а на околышах те же кокарды… Точно, полицаи, нам уже приходилось сталкиваться: форма, правда, была не такая, но чудная, наподобие белогвардейской как бы… А наши пилотки на столе лежат, красными звездочками аккурат в их сторону, так что при ясной лампе не рассмотреть невозможно…
Я сидел, к столу придвинувшись вплотную. Наган, который мне полагался как первому номеру, уже достал и держал на коленях. Ему оттуда точно не видно…
Усатый аж расплылся, будто ему пятки чешут, даже маузер опустил:
– Ну вот, стерва старая! Краснюки! Целых два! Будет кому ремешочки из спины нарезать…
Ох, изнобко у меня было на душе… А что делать? Бахну я в него – с такого расстояния не промахнусь, не в грудь, так – в пузо. И останется нас двое на двое, тут уж, пока те двое с улицы добегут, может выйти и так, и сяк. Значит, бью я в него, вскакиваю, кидаюсь в сторону, пытаясь достать тех двоих… Степа сиднем сидеть не будет, кинется, хоть у нас один наган получится против двух карабинов, но это еще бабушка надвое сказала – в комнатушке с карабином несподручно, они нас на прицеле и не держат… А там наши вскинутся… Короче, положение наше невеселое, но отнюдь не безнадежное, тут еще посмотреть, кто кого…
Все это у меня в голове пронеслось в секунду. Усатый стоит, держа маузер дулом в пол, скалится:
– Самогоночку пьем? Колбаску кушаем? Ну, что застыли, как говно на морозе? Смертушка ваша пришла, краснопузые, я вам напоследок хлебнуть не дам, не надейтесь…
Ах ты ж, думаю, гнида усатая… Ты ж явно из тех, кто не просто убьет, а поиздевается предварительно вволю… Ну уж тебя-то, полицай, я по-всякому достану…
Он немножко посерьезнел:
– Рожа неумытая, сколько вас в деревне?
Ох, пора… Собрался я с духом, тело напряг, прикинул кое-что – и отвечаю самым простецким тоном:
– А вот он лучше расскажет, тот, в углу.
И киваю в дальний угол. И ведь сработало: все трое туда машинально покосились. Взмываю я из-за стола, бью ему в грудь: р-раз! Два!
И тут… И тут по комнате как вихрем метнуло, пламя в лампе колыхнулось, едва не погасло, вот как-то этак воздух меж ими и нами поплыл, будто раскаленный…
И их не стало. Ни одного. Вот только что стояли – и нет никого. Только пороховой гарью несет после моих выстрелов. И на улице полная тишина.
Я надо всем этим даже подумать не успел. У меня в голове другое встало: сейчас наши, услышав выстрелы, подхватятся, кинутся сюда, командир прибежит. И застанет он нас с явственным запашком, и две пули в стене – видно отсюда, на потемневшем бревне два свежих попадания белеют. И огребем мы за пьяную стрельбу по самое не балуй…
И кинулся я наружу, мимо бабки, едва ее, болезную, с ног не сшиб. Одно у меня было спасение: стоять на улице с наганом, когда наши набегут. Мол, вышел по нужде, вижу в поле двоих с винтовками, окликнул их, а они драпать к лесу, ну, я пару раз вслед… Кто сказал, что тут совсем не может быть немцев-окруженцев или беглых полицаев? Даже если унюхают запашок, все равно будет совсем другой расклад, чем если бы нас застукали в хате… Ну, принял грамулю. Ну, показалось что-то в поле. Ну, пальнул. Иные так палят и по-трезвому. Выпить-то успел всего ничего, обойдется крепким матом…
Только стою я, стою – а в деревне никаких признаков тревоги. Начинаю понемногу соображать, что ее и не будет. Наган, он не так чтобы уж оглушительно бабахает, стрелял я в хате, не на улице, часовой, надо думать, далеко, а наши спят мертвым сном, а если не спят, а сообразили наподобие нас, внимания не обратят…
Да, а на улице-то никаких коней. Тишина стоит…
И вот когда мне стало окончательно ясно, что нам свезло и тревоги не будет, тут до меня и дошло. Вспомнил, как эти непонятные только что стояли и вдруг исчезли, будто лампочку выключили. И возникла противная такая дрожь в коленках, и в животе мерзко захолодело, и на улице стало как-то страшновато торчать одному в темноте и тишине…
Сунул я наган в кобуру и пошел в хату. Степа как сидел, так и сидит, глаза по чайнику.
– Пахомыч, – говорит он, а язык заплетается. – Это что же? Это как же?
– Молчи, – говорю. – Разлей лучше. Да на стол не лей, полные ж уже ведь!
Беру рюмаху немецкую – и хлобысть! Как вода пошла. Но нервишки вроде подуспокоились. Сел я за стол, достал трофейный портсигар с трофейными же сигаретками, закурил, затянулся…
Бабка сидит тут же, и вид у нее самый равнодушный.
– Бабка, – говорю я. – Это что же за чудеса? Так не бывает.
– Да чего только не бывает, – ответила она преспокойно. – Бывает, сыночек, сам видел… Наезжают иногда… Не лежится, видать… Уж пару раз в год да наведаются…
– Это кто? – спросил я.
– А есаул Караев с казачками, из мамонтовцев. За полем, возле лесочка, их и закопали в девятнадцатом году – где положили. Они уходили, а их пулеметом с тачанки. А через годик стали… похаживать. Раза по два в год обязательно нагрянут, и почему-то только в мою крайнюю хату, дальше не идут. Подавай им, кто в деревне, подавай им красных… Пугались мы поначалу, и я, и дед, покойничек, а потом стало ясно, что вреда от них никакого. Поорут у крыльца, в избу ввалятся… И если грохнуть чем посильнее, как мы уж потом сообразили, сковородой там о сковороду, или табуреткой в стену – пропадут вмиг. Вот как ты сейчас из пистолета стрельнул. Теперь до-олго не появятся… Ты выпей, сынок, закуси, глупости это все, ничуть не вредные…
Выпили мы со Степой еще, закусили – смотрю, и как-то оно совсем от души отлегло. Хотя мурашки по спине еще ползают. Тут встревает Степа:
– Бабуль, а вы б в город? Ученым?
Бабка на него посмотрела как на несмышленыша:
– Да мы тут привыкли как-то и без города, и без ученых обходиться… Все равно ни медали не дадут, ни даже керосина…
Степа горячится:
– Нужно же было сообщить…
Молодой был, с десятилеткой, не то, что я. После войны хотел на кого-то там учиться в институте. Только его под Варшавой… Наповал стукнуло.
– Степа, – сказал я. – Солдат ты стал хороший, я тобою, как вторым номером, доволен полностью. И парень ты очень даже неглупый, такие слова знаешь, что я и не выговорю… Слышал когда-нибудь, чтобы ученые твои такое изучали? Это ж натуральные привидения!
– Они, сыночек, – поддакнула бабка. – Прывиды, как белорусы наши говорят. А в прывидов давненько уж верить не положено, как и во всякую другую чертовщину. Ты старшого слушай, он пожил, понимает, что к чему…
– Точно, Степа, – сказал я. – Не положено нынче верить в чертовщину. Даже я, с моими тремя классами и четвертым коридором, краем уха слышал, что ученые в чертовщину не верят… Давай-ка лучше по стопке, когда еще придется… И бабуле самую чуточку, а, бабуль?