Реквием для губной гармоники - Страница 9

— Оставь его, мерзавца, в покое! Я… я и не слушаю вовсе, — цежу я сквозь зубы.

Йоханнес, конечно, врет: Кристина — нет! Невозможно представить себе ее барахтающейся на соломе. Мы всегда тушили свет — Кристина скромная женщина. Но до чего же мерзко Йоханнес умеет врать! «Здоровенная, ядреная тварь, да еще восьминогая… не разберешь, где голова, где ноги». Никогда не предполагал, что Йоханнес может сочинить такую живописную брехню.

Йоханнес поставлен на ноги.

— Отстань, — отбивается он. — Дай договорить. Пусть человек знает, какова его зазноба. У меня-то у самого с этой хваленой Кристиной, вот те крест, ничего не было, хотя она бы не отказала. Захожу я как-то на кухню и вижу — Криста по пояс голая. Моется. Титьки торчат… Ну, думаю, а что…

Хейки бьет. Бьет сильно, прямо в нос. Йоханнес отшатывается. По лицу бежит струйка крови. Улыбка застывает в углах рта, верхняя губа криво ползет вверх, открывая редкие, почерневшие от табака зубы. Сейчас, видно, начнется. Такая тишина, что я слышу тиканье своих часов, торопливое, нервное тик-так. Пламя свечи колеблется, изгибаясь дугой.

— Пошутить нельзя… — говорит наконец Йоханнес.

Нет, сразу, наверное, не начнется. Йоханнес вытирает кровь и долго молчит. Потом, собравшись с силами, пытается продолжать совершенно тем же тоном, что и раньше:

— Да, мылась она. И титьки у нее торчали. Я зашел на кухню…

Теперь его рассказ предназначается не столько мне, сколько Хейки. Прежде Йоханнес посматривал на меня, теперь — на Хейки. Хейки сидит неподвижно, руки на коленях; они вцепились в колени. Он дышит часто, со свистом.

Но Йоханнес от волнения потерял нить разговора.

— Зашел я, значит, на кухню… — повторяет он.

Хейки понимает, что Йоханнес сбился.

— Ну, здорово тебе повезло, — подхватывает он, — по крайней мере посмотрел на полуголую бабу. Есть что вспомнить на старости лет. Что касается меня, господин Йоханнес, то я, честное слово, однажды совершенно голую женщину видел. До чего интересно!

Йоханнес разбит. По всем пунктам. Улыбка гаснет на его лице, рот открыт, как у рыбы, выброшенной на берег, но до нас не доносится ни одного слова. Мы тоже молчим.

Однако через несколько минут на лице Йоханнеса опять появляется ухмылка.

— Нету сна ни в одном глазу, — жалуется он. — К старости дело идет… Дома тоже иной раз по нескольку ночей не спишь.

Он доволен: ему удалось испортить нам сон. Но это еще не все, он выкладывает главный козырь:

— Это самое… Сегодня какой у нас день?

— Пятница, — отвечаю я, не понимая, чему Йоханнес радуется.

— Стало быть, пятница… Ну чего ж тогда унывать. Завтра еще денек, а уж в воскресенье послушаем слово божье. А то и сами споем парочку душеспасительных песнопений.

Тут мы с Хейки замечаем, что уставились друг на друга, вытаращив глаза. Да… Воскресенье… что оно нам принесет? Ведь в воскресенье в церкви будет служба, и нам в это время придется отсиживаться за органом. Стоит Йоханнесу захотеть, и он может… А почему бы ему не захотеть?

— Только пикни — получишь пулю, — говорит Хейки.

— Ну и что! Я свое пожил, я старше вас, вместе взятых.

Мы молчим. А Йоханнес встает и с явным удовольствием потягивается. Его исполинская тень скользит вверх по органным трубам.

— Жалко, молитвенник не захватил, — говорит он.

Таково уж странное свойство человеческой памяти, что она не может хранить только плохое; даже из тюрьмы, даже из концлагеря она, кроме всего прочего, выносит и что-то хорошее. Хоть капельку хорошего ведь всюду найдешь. Я думаю, что грешник, вернувшийся из ада, заметил бы в конце своего рассказа о дальнем путешествии: «Ах, да, чуть не забыл: вы не представляете, какие в аду замечательные сверчки! Распевают за печкой, точно хор ангелов…»

И, вспоминая сейчас нашу церковную жизнь, я тоже не могу пройти мимо одного светлого блика, хотя он вскоре померк и вся история кончилась плохо.

В субботу утром, когда мы проснулись, церковь была залита солнцем. Звонарь принес нам картошку, три куска жареного мяса и кислое молоко. Картошка сварена с укропом; я люблю картошку с укропом, и это утро так и запомнилось мне сверкающим и ароматным.

Нос у Йоханнеса распух, но и он любуется ожившим под лучами солнца храмом. О ночном происшествии он не вспоминает. Никто о нем не вспоминает. Ночь кончилась, кончились и неприятности. По крайней мере мы так думали. После завтрака Йоханнес обстоятельно знакомится с церковью. Он большой специалист по обработке дерева, поэтому задерживается у алтаря. Его за долгие годы много раз реставрировали. Йоханнес выстукивает алтарь, вслушивается, чтобы найти подточенные жучком места. Судя по выражению его лица, будь при нем инструменты, он сразу занялся бы починкой. Золотые конусы солнечных лучей ниспадают на его голову — как святой стоит наш Йоханнес перед алтарем.

В церкви прохладно. Наверное, эта прохлада и придает солнечным лучам особую торжественность. В них медленно танцуют светлые пылинки. Кажется, что наступило воскресное утро, хотя сегодня суббота. Я все говорю о солнце, но право же избитый «луч солнца сквозь тюремную решетку» — совершенно реальный образ. Да, светило, что сияет на воле, совсем иное, чем то, что пробивается к нам сквозь церковное окно. Конечно, и свободное солнце — это тоже неплохо. Когда в сенокос приляжешь после обеда под копну, прищурившись, посмотришь на солнышко — нечего сказать, хорошо светит!.. Но солнце, которое в это утро заливало нашу церковь… Ну ладно, довольно о солнце, не от него возник светлый и яркий блик, который запомнился мне в то субботнее утро Запомнил я два слова, произнесенные Йоханнесом.

Йоханнес разглядывал какое-то украшение алтаря, видно, сделанное недавно. Круглощекий ангелочек с трубой не понравился Йоханнесу. С кислой миной осмотрев его со всех сторон, Йоханнес сказал наконец:

— Вот ведь супоросая липа.

Хейки прыскает:

— Как ты сказал?

— Супоросая липа. А чего еще можно сказать про такую подделку?

Степенный, слегка сердитый Йоханнес. Ему непонятно, что это мы так развеселились.

— Чего вы ржете? Ну, посмотрите сами. Дырка от сучка аккурат на брюхе…

Хотя он оговаривает нас за приступ смеха, ему самому смешно. Сейчас Йоханнес нас не предаст, сейчас мы почти друзья. И некий дух доверия весь день витает над нами. Именно благодаря «супоросой липе» на следующий день мы дружно сидим за органом и слушаем Якоба. Может быть, эта «супоросая липа» защитила бы нас до конца, если бы не пожар, пожар в самый неподходящий момент, который все разрушил. Из одного светлого блика может возникнуть другой, из другого — третий; они множатся, как хорошее племенное стадо, нужно только время.

Мы начинаем дурачиться. У Йоханнеса это получается неважно, но он старается не отставать. Хейки спрашивает: если, мол, все обойдется и мы не сожрем друг друга, как пауки в банке, — именно так он говорит, — что же сделает каждый из нас на радостях? И сообщает, что уж он-то возьмет быка за рога и сыграет свадьбу. Йоханнес тут же подковыривает: дескать, неужто Хейки в самом деле справит свадьбу с быком? И, конечно, страшно рад, что отмочил такую славную шутку. А я догадываюсь, что Хейки не без умысла подыграл Йоханнесу с этим быком, и снова вынужден отдать должное находчивости Хейки.

— Видно, придется жениться, а то не ровен час помрешь — поплакать будет некому. Нескладная получится штуковина, — заканчивает свою мысль Хейки.

Никто из нас не знает, что смерть — та самая нескладная штуковина — уже занесла над Хейки свою костлявую руку: в ночь под вторник мы со звонарем будем копать для Хейки могилу. И не будет ни венка, ни хора певчих, не будет плачущей жены, только хор кузнечиков будет заливаться.

Затем наступает моя очередь рассказывать. Мне не приходит в голову ничего путного. Говорю, что, может быть, напьюсь, как сапожник, и пойду к Якобу на проповедь. Буду смотреть, пока идет проповедь, на ангелочка, на ту самую «супоросую липу», а когда служба кончится, с наслаждением выйду из церкви. Представляете себе: светит солнце, и ты, никого не опасаясь, распахиваешь церковную дверь и идешь куда хочешь!