Реквием для губной гармоники - Страница 5

Вечно мерцающее звездное небо. Большая Медведица, хрупкие Плеяды, далекая холодная Полярная звезда. Звезд много, я не знаю, как они называются, но люблю смотреть на них.

Когда Хейки кончает свой окурок, я говорю:

— Ну, старик, может, хватит на сегодня?

— Интересно, что сейчас делает Инга? — говорит он, вставая.

Мы возвращаемся в церковь.

В темноте я задеваю ногой пустую бутылку из-под самогона. Она падает и с грохотом катится по каменному полу.

— Пустая, зараза. Сейчас неплохо бы еще парочку глотков, — ворчу я.

— Это точно, не повредило бы. А знаешь, эта бутылочка вроде бы своим ходом прошла, — замечает Хейки, забираясь под одеяло.

«Своим ходом», — сказал он. У меня с этим «своим ходом» связан печальный опыт. Убийство Курта тоже прошло как бы своим ходом… Если бы тогда я разозлился сильнее, не возник бы этот «свой ход» и мне не пришлось бы отсиживаться здесь. Сильная злость заставила бы меня схватить лежащего Курта за горло. Мы боролись бы, барахтались по земле, и все кончилось бы иначе. Если в тебе нет настоящей злости, лучше не вступай в драку, можешь случайно убить человека… Страшный получился вывод…

Ну, хватит! Самогон помог, и теперь я хочу и могу быть таким, как Хейки. Он проще и правильнее смотрит на жизнь. Комедия или трагедия — какая разница, сказал бы он. Курт — фриц, а с ними так и надо поступать, как ты. И все тут.

Их эмблема — стервятник. Может быть, Курт не худший из немцев, но он вторгся на эстонскую землю, носил своего стервятника и никакой трагедии из этого не делал. И я не должен делать трагедию из его смерти. Произошло то, что должно было произойти. На жизнь нужно смотреть проще, это будет правильно. Особенно во время войны.

Я немного завидую Хейки, потому что то, над чем я здесь ломаю голову, для него совершенно ясно. Таков уж он есть. Впрочем, слова «я завидую» — сомнительные слова. Доведись супруге лекаря или там пекаря попасть на праздник под Иванов день, эта дама может сказать, глядя на пляшущих вокруг костров девушек: «О, я им завидую — они так естественны, так близки к природе». А на самом деле она ничуть им не завидует, наоборот, гордится, что сама не такая. Так же и со мной. В общем, я не очень завидовал Хейки, я только хотел справиться со своей тревогой. Во время войны надо думать и чувствовать просто. Во время войны глуп тот, кто мудрствует, именно тот, кто хочет быть так называемой «критически мыслящей личностью». От такого человека никакой пользы ни себе, ни людям. И вообще эти «личности» слишком предаются самоанализу. Стыда им не хватает. Разве Хейки не сумел бы «критически мыслить»? Сумел бы, но он не будет этим заниматься. Он мужчина, хотя ему и восемнадцать лет, он мужчина, каких мало. Когда мы были совсем маленькими, все восторгались: ах, какой прелестный малыш! Когда мы выросли, восхищаться нами перестали. И как-то грустно, что тобой больше не восхищаются. Так давайте восторгаться сами! Конечно, не тем, какие мы прелестные, а тем, какие мы стали сложные, умные, какие мы необыкновенные. Все эти выверты, мягко выражаясь, детская забава. Довольно, надо взять себя в руки, ко мне все-таки пристала эта детская болезнь, иначе я не переживал бы из-за какого-то немецкого отребья.

Достаточно того, что «пи» равно трем и четырнадцати сотым… Достаточно даже того, что оно немногим больше трех; если хочешь по диаметру дерева определить его обхват, этого хватит. Нет смысла вычислять все количество знаков после запятой. Немного больше трех — остальное не имеет значения. То, как я прикончил Курта и что я при этом чувствовал, тоже не имеет значения. Прикончил — и все. Это нужно было сделать, и это было сделано. Действительно, надо переключить себя на другую волну. Нет никакого смысла заниматься анализом переживаний Курта (этого я, к счастью, и не умею). Едва ли Курт так уж рвался на войну, но сюда он явился. Явился под знаком стервятника — и точка. А многие немцы не хотели носить этот знак и садились за решетку или даже шли на расстрел. Я это знаю. И если я буду сочувствовать Курту, то оскорблю память тех, других.

Да, вывод простой. Надо правильно смотреть на жизнь. Тогда ты не станешь прикидывать, что произошло бы, если бы не подвернулось ведро с пойлом для свиньи, или что случилось бы, если бы Курту не удалось разрушить наши отношения с Кристиной. Может быть, он не имел бы успеха у Кристины, если бы у меня зубы были покрасивее. А зубы у меня плохие, что в свою очередь происходит от моей расхлябанности — надо было их регулярно чистить. Если так рассуждать, то получится, что если бы я ежедневно чистил зубы, то все было бы совсем по-другому. Одним словом, рассуждая так, мы опять придем к ведру с помоями, а нам необходимо добраться до того выродка с усиками, что живет в Берлине. Потому что не будь этого выродка, Курт жил бы себе в каком-нибудь там Баден-Бадене или черт его знает где и у него была бы своя Кристина «made in Germany». Стоп!

Да, стоп! Рассуждения о рассуждениях тоже ведь рассуждения. Много говорилось слов о свободе воли, но от этого никто не стал свободнее. Свободен ли вот этот восемнадцатилетний мужчина, что посапывает тут под сенью божьей благодати? Довольно, хватит! Пустая болтовня, пустое дело, все пустое. Надо спать!

— Проснись, мальчик! Посмотри, кто к нам в гости пожаловал. Скажи дяде «здрасте»!

Голос Хейки. Не пойму, сон это или нет. Голова раскалывается. Чертов самогон, не надо было его пить. Нет, очевидно, это не сон. К сожалению. Но я все-таки не могу понять, что Хейки нужно от меня. Не дает человеку поспать.

— Эй, Арне! Поздоровайся с дядюшкой из деревни.

— Какой еще к черту дядюшка?

Я открываю глаза. В церкви прохладный полумрак. Дверь полуоткрыта, и розовая полоска света проникает в церковь. Значит, только что взошло солнце. А что это там за нетрезвая личность? Я сплевываю. Какая разница, кто это. От чертова самогона голова болит в том самом месте… куда я ударил Курта. Эта мысль приводит меня в чувство.

— Ни та, ни другая сторона не проявляет особого восторга, — констатирует Хейки и запирает дверь.

Человек в кожаной куртке нерешительно подходит ближе.

— Ну, Арне, ты что, не узнаешь своего любимого хозяина? Извините, господин Йоханнес, он еще не совсем проснулся.

— Да ладно… Невелика важность…

Я кое-что начинаю понимать. Йоханнес здесь? Он же нас выдаст! Вскакиваю и тут же приседаю от боли: колено!

— Здорово больно, да? — спрашивает Йоханнес. В его голосе что-то фальшивое. — Ежели б я знал, захватил бы бинтик… И йоду.

Йоханнес нерешительно садится на церковную скамью. Хейки тоже садится метрах в пяти-шести от него. Я замечаю — у Хейки из кармана торчит пистолет. Откуда он, черт возьми? Ах, да, это же пистолет Курта.

— Ну и осел этот наш… наш «славный малый», — говорит вдруг Хейки устало. Теперь я вижу, что глаза у него красные и веки припухли. На лице складка — отлежал во сне. — Ах, йоду… Смотрите, какая заботливость! Покорнейше благодарим, — раздается ехидный голос Хейки. — Обойдемся — йод у нас есть, бинты тоже. Мы и с вами можем по-братски поделиться. Эстонские братья и овцы господни в тяжкие дни испытаний забывают свою вражду и служат друг другу опорой, так говорит Якоб.

— Ты что, Хейки, кривляешься! Чем я виноват? Так же прячусь, как и вы, — говорит Йоханнес.

— А что тебе остается? Тут до нас кое-что дошло…

— Что дошло? — На лице Йоханнеса удивление.

— Ну, как ты за нами рыскал и гонял по нашим следам до седьмого поту.

Я понимаю, что Хейки просто берет на арапа.

— Я? Гонял по следам? Ты, парень, не бреши. Ни по каким следам я не гонял…

Йоханнес вскакивает и в возбуждении расхаживает взад и вперед. Очевидно, Хейки попал в точку.

— Ходи себе, прогуливайся, дверь у нас заперта. — Хейки встает, вынимает из двери ключ и кладет его в карман.

— Ну, приказали мне, грозились расстрелять, если я за три дня не найду вас… Да я и не искал, только вид делал, что ищу. Вот прошло три дня, сам пришел к Якобу просить, чтоб спрятал.