Рейхов сын - Страница 2
– Он попросил пить, герр обер-лейтенант, – сообщил оберягер Бюндель. – Я знаю русский.
Ни говоря ни слова, Дитер фон Берне отцепил от пояса свою фляжку, открыл ее и поднес горлышко к губам пацана. Тот сделал несколько жадных глотков, поперхнулся и закашлялся.
– Пока довольно, герр офицер, – Северин мягко отстранил руку с фляжкой. – Обезвоживания у него нет.
– Бюндель! – фон Берне обернулся к оберягеру. – Спросите у него, хотя бы, как его зовут.
– Яволь. – Унтер встал на одно колено рядом с пареньком и по-русски, медленно и раздельно, произнес: – Как тьебя зов’ут, мальчьик?
– Гена… Кудрин, – тихо прохрипел тот, и снова потерял сознание.
– Was?!! – всем присутствующим показалось, что сейчас у оберягера глаза лопнут от изумления.
– Что он сказал? – поинтересовался фон Берне.
– Прошу простить, герр обер-лейтенант, но, если я правильно понял, он утверждает, что его имя – Гейнц Гудериан!
Герзе,
казармы I-го батальона 100-го горного полка
12 марта 1940 года, 08 часов 25 минут
В иное время года и при иных обстоятельствах Дитер фон Берне с удовольствием побывал бы в этом городке. Прекрасные пляжи, приятные пейзажи – тишь, благодать… Деревня чертова. Или как это турки называют? Аул? Или не аул? Надо бы узнать, потому как от командования пришел приказ: «Офицерскому составу выучить турецкий язык в кратчайшие сроки, для максимально полного взаимодействия с союзниками». Видел Дитер этих союзников – без слез на таких вояк и не глянешь. Не радовали турки обер-лейтенанта ни вооружением, ни выучкой. Да и участившиеся переезды также отнюдь не радовали. Вроде бы едва-едва успели обустроиться под Бухарестом, обжиться – и тут раз тебе, и такой поворот. Быстро пакуй вещи и отправляйся в Турцию, незнамо от кого ее защищать.
Вернее – от кого, это-то, положим, отлично известно. А вот весь вопрос в том – на хрена? Мало того, что Кригсмарине в полном составе уже который день не может выловить в луже, именуемой Балтийским морем, франко-британскую эскадру – да что эскадру, даже торпедированный подводниками английский авианосец изловить не могут, сжигая тонны топлива почем зря, – так теперь русских не только на море, их еще и на суше надо защищать! Прут англичане с французами на вас через Турцию, так помогите президенту Ине… Ину… Инёню (вот фамилия – язык сломать можно!), введите войска с Кавказа. Ах, там восстания? И в Крыму тоже? И на Украине? А почему в Фатерлянде никто восстание не поднимает? А потому, что если б в Рейхе были недовольные, их бы уже давно не было! Нет, видать, у русских фюрер, как его – Сталин? – какой-то мягкотелый. Либерал, не иначе. Вот и доминдальничался с оппозицией: война, а у него недовольные. И детишки тонут почем зря.
Зрелище пляжа, покрытого изуродованными детскими телами – в этом фон Берне не желал признаваться даже себе, – произвело на него жуткое впечатление. В первый миг хотелось того урода, который сбросил бомбы на пароход, нет, не удушить, порвать на множество кровавых кусочков, причем ме-е-едленно. Чтоб помучился, гад. Это потом уже холодный разум убеждал своего владельца, что пилот британского «Mosquito» не знал, что или кто находится в трюмах корабля: люди, нефть, военные грузы для турецкой армии, или, например, грузинское вино. Человек просто выполнял поставленную задачу – топить все, что плавает. Знай он о пассажирах, отвернул бы, наверное, ручку штурвала, не сбросил бы свой смертоносный груз на старую калошу… Но это понимал разум. А руки-то все равно чесались.
– Ну, как там мой недоутопленник? – поинтересовался Дитер, входя в лазарет.
Лазаретом, конечно, это помещение можно было назвать весьма условно. Батальон прибыл в Герзе всего два дня назад и еще не обустроился в выделенном местной магистратурой, или как оно у турок называется (фон Берне мысленно поставил себе в памяти галочку рядом с галочкой про деревню), здании системы «барак», класс – «слабо благоустроенный», тип – «давно нежилой». И даже прекрасный песчаный пляж рядом с казармой не радовал, как и близость моря. Холодно, черт возьми! Март месяц. Какое уж тут загорать да купаться? Война, опять же…
– Недурно, весьма и весьма недурно, – отозвался командующий этим заводом по оздоровлению Вермахта, штабсартц Рот. – Небольшая контузия, совсем пустяковая, ни заикаться, ни непроизвольно дергаться и мочиться в постель не будет. Ну, и некоторое сотрясение мозга. Два-три денька на койке проваляется и будет как новый. А с учетом того, какой он недокормленный – так и получше, пожалуй.
– Что, интендант Зюсс поставил парнишку на довольствие? – хмыкнул обер-лейтенант.
– Да куда б он делся? Приказ самого майора Шранка. Да и без приказа бы поставил, – врач махнул рукой. – Он же интендант, а не чудовище какое.
В том, что касается интендантов, Дитер имел прямо противоположное высказанному штабсартцем мнение, которое, впрочем, благоразумно оставил при себе.
– Ну, а сам парнишка что говорит про себя, Берко?
– Димо, ты меня прямо удивляешь. Откуда ж мне быть в курсе, если я по-русски знаю только три слова: Lenin, Stalin, tovarisch.
– А… как же ты его тогда опрашивал? – изумился фон Берне.
– А твой Бюндель на что? Вот через него и опрашивал.
«Похоже, скоро оберягер получит прозвище „стетоскоп“», – подумал Дитер.
– Он, между прочим, еще не ушел, – меж тем продолжил Бернард Рот. – Так что можешь сам спросить у юноши все, что тебе интересно. Как лечащий врач – не возражаю.
Герзе,
лазарет I-го батальона 100-го горного полка
12 марта 1940 года, 08 часов 35 минут
– Ну, молодой человек, как самочувствие? – преувеличенно бодро поинтересовался у паренька фон Берне. Оберягер Бюндель перевел вопрос, попытавшись изобразить интонацию.
«Боже ж ты мой, прав Берко, тысячу раз прав, – подумал обер-лейтенант. – Хоть отъестся мальчик. Вот же, без слез не взглянешь. Лысенький, тощенький – кожа да кости – ну ровно цыплак ощипанный. В чем душа держится-то? И ведь не потонул! Было б сало, понятно отчего, а при таком теловычитании, как у него, плавучесть должна быть отрицательной».
– Говорит, что вроде бы неплохо, только голова кружится и тошнит немного. Еще жалуется на небольшой звон в ушах, – сообщил Бюндель.
– Ну, это ерунда, – улыбнулся обер-лейтенант. – Сотрясение. Помню, на чемпионате по боксу между полками меня один бугай из «Великой Германии» так приложил, что я потом три дня пластом лежал. Врачи еще удивлялись, чему у меня там было сотрясаться?.. Курт, а вот переводить последнюю фразу было вовсе не обязательно. Так, о чем я? А, собственно, расскажите мне, как вы оказались на том корабле, куда плыли. Ну, и кто же вы действительно такой, Гейнц Гудериан?
Мальчик внимательно выслушал перевод вопроса, кивнул, понял я вас, мол, набрал воздуха в легкие и начал рассказывать.
Отец Генки был офицером еще в той, царской армии. Не генерал, или полковник какой, нет. Обычный пехотный прапорщик. Умом ли, иными ли какими талантами, он выбился в офицеры из нижних чинов, это теперь уже вряд ли кто-то сможет сказать, однако о своем социальном происхождении не забыл, и когда в октябре 1917-го грянула Революция, ее поддержал. Не подозревал тогда еще прапорщик Андрей Кудрин, что именно из-за своего офицерского прошлого уже через двадцать лет превратится он из героев, проливавших кровь на полях Гражданской за благо трудового народа, в «неблагонадежный элемент», во врага того самого народа, за который насмерть рубился с белогвардейцами. Не знал, что, выступая на стороне восставших, тем самым «втирался в доверие с целью вредительства», что в званиях рос затем не по заслугам, а исключительно как «участник контрреволюционного заговора». И о том, что на три разведки разом работает, тоже не знал.
Мать Генки, как «пособницу», забрали вместе с отцом, да вместе с ним же к стенке и поставили. Ну, а Генка… То ли не поднялась рука у следователя на несмышленого пацана, то ли заступники из друзей отца, решившие о сыне порадеть, сыскались, то ли еще случилось что – но отправили Генку в детский дом. На Кавказ, от столицы подальше.