Рэд. Я — цвет твоего безумия (СИ) - Страница 52

— Стремление увенчалось успехом?

— Наполовину. Он написал нечто торжественное и невероятно красивое. В Наменлосе эту мелодию сделали аналогом траурного марша. Считается, что она щемящая, проникновенная и бесконечно грустная.

— Господин Моцарт, вы ли это? — задумчиво изрёк Рэймонд.

— До Моцарта ему было далековато.

— Но история…

— Частично курьёзная. И на легенду, связанную с именем легендарного австрийца, нисколько не похожа.

— Почему?

— Последнее творение называлось «Ода радости». И ничего бесконечно грустного там быть не могло, — заметил Вэрнон, оторвавшись от созерцания отражений в стекле. — Она — гимн жизни, восторг каждым прожитым моментом и каждым новым днём. Но люди плачут. Так всегда бывает, когда какой-то авторитетный человек продвигает мнение в массы. Скажи кто-то с улицы, что трава красная, его закидают камнями и обольют грязью за тупость. Сделай такое заявление кто-то, имеющий особый вес в мире науки и в обществе, как многие усомнятся: а не подводят ли их глаза? Может, действительно красная, а не зелёная?

— Какое разное восприятие бывает у людей.

Рэймонд коротко хохотнул. Не выдержал и засмеялся. Вэрнон, когда узнал правду о странной судьбе творения, тоже развеселился, сейчас же ограничился сдержанной улыбкой.

Они продолжали стоять напротив ваз, забитых лилиями. Теперь уже вдвоём разглядывали представленный в магазине ассортимент. С чем ассоциировались «Касабланки» у Рэймонда, Вэрнон не знал. Собственные параллели были не слишком приятными.

Спасибо дорогому дяде, сформировавшему мировоззрение и отношение к этим цветам.

Непоколебимо.

— Никто не указал на ошибку? — поинтересовался Рэймонд, отсмеявшись.

— Знающие люди указали, но исправлять ничего не стали. В последний путь в Наменлосе вот уже несколько лет идут под «Оду радости».

— Чем больше узнаю об этом городе, тем сильнее он меня удивляет, — признался Рэймонд.

— Приятно или не очень?

— Пятьдесят на пятьдесят.

— Пересматриваешь отношение и ищешь причины задержаться?

— Всё ещё в активном поиске веских причин, которые я не смогу отмести, а не мимолётных, — уголок рта дёрнулся, приподнимаясь.

Вэрнон усмехнулся, оценив ответ.

Укусили.

Попытались это сделать.

Он придерживался иного взгляда на сложившуюся ситуацию и заранее определил победителя столкновения. Достойный соперник. Но признание этого — не повод отдавать победу в его руки.

Скорее, повод сражаться в полную силу, чтобы противостояние вышло запоминающимся.

— Но мои поиски не зависят от поступков окружающих. Я борюсь с самим собой. Часть меня хотела бы остаться, а часть подсказывает, что это невозможно.

— Любишь этот период? — спросил Вэрнон, меняя тему.

— Какой? — уточнил Рэймонд.

— Рождественские и новогодние праздники.

— Терпеть не могу, — признался Рэймонд.

— Тогда зачем украшать дом и следовать традициям, которые тебе совсем не близки?

— Просто так. Ради разнообразия. И, наверное, именно потому, что я его не люблю. Могу по пальцам пересчитать года, когда я и те, кто в тот или иной момент жизни считались моей семьёй, праздновали. Чаще мы следовали примеру господина композитора и благополучно забывали о грядущих праздниках. Либо нарочно игнорировали их наступление. Родители не любили эту суету, считая её вытряхиванием денег, дядя много пил и становился невыносимым, а мой любовник, с которым у нас, на тот момент случился вялотекущий роман, тоже мало думал о, собственно, праздновании. У него были другие приоритеты и другие задумки. Он предпочитал работу и… действительно работал. Он был творческой личностью и полностью отдавался процессу. Всё, что кроме, его не волновало. Хочется переломить традицию и отпраздновать так, чтобы запомнилось, а не стало ещё одним обычным днём, как много лет подряд.

— Запланированное путешествие никто не отменял, — напомнил Вэрнон. — А, значит, празднование этого года уже прилично отличается от стандартной программы. Или ты передумал ехать, но пока не набрался смелости, чтобы сообщить мне об этом?

— Чтобы ответить отказом на какое-нибудь предложение, не обязательно быть невероятно смелым, — произнёс Рэймонд.

— Зависит от того, кому ты отказываешь.

— Стоит расценивать, как угрозу?

— Больше, как предостережение.

Рэймонд покачал головой, позволив волосам снова стать подобием ширмы, разделяющей их с Вэрноном и не позволяющей сразу заметить перемены, отразившиеся на лице.

Постучал носком ботинка по полу.

Вэрнон подозревал, что ещё немного, и Рэймонд снова засмеётся. Сильнее и громче, чем в первый раз, во время рассказа о метаморфозах, происходящих с музыкальными произведениями малоизвестных композиторов.

Не случилось.

Не засмеялся.

Стал серьёзнее обычного. Прихватил зубами губу, несильно её покусывая.

— В общем контексте разговора прозвучит странно, но мне эти слова кажутся трогательными, — заметил Рэймонд. — Может, потому, что обычно меня не предостерегали ни о чём. Просто брали и били по голове. В переносном значении, конечно. Предварительно ещё и бдительность усыпляли, чтобы не вырывался и покорно сносил. А здесь необычно. Такая забота. Если бы подумывал отказаться или метался в сомнениях между двумя вариантами, после твоих слов в очередной раз пересмотрел бы решение, но сейчас для меня пересмотр не актуален. Смена обстановки пойдёт мне на пользу. Солнце и вода — тоже. Мне их не хватает. Я не передумал. Соглашение о совместной поездке в силе. Более того…

Он снова сделал выразительную паузу. А, может, запнулся, не ведая, что сказать. Или ведая, но сомневаясь, что данным умозаключением стоит делиться с посторонним человеком.

— Что? — поторопил Вэрнон.

— Знаешь, я не до конца уверен, что тебе она нужнее, чем мне. По-моему, для меня эта поездка важнее в разы. Чтобы отказаться от неё, надо быть настоящим кретином без единой извилины.

— Так говоришь, словно от неё зависит твоё дальнейшее будущее.

— Зависит. И очень сильно. В какой-то мере, это вопрос жизни и смерти, — выдохнул Рэймонд, приложив палец к губам Вэрнона и осторожно погладив серединку нижней, но не оттягивая её вниз, просто наслаждаясь прикосновением к немного шершавой коже.

Мгновение, и он тут же отдёрнул руку, вновь уделяя большее внимание цветам, не замечая ничего и никого вокруг, кроме них.

Вэрнон прищурился.

Заявление Рэймонда звучало неоднозначно.

Провокационно.

Предостерегающе.

Вот она — истинная угроза.

Не призрачная.

Из плоти и крови.

— Моей жизни и смерти, — произнёс Рэймонд, словно сумев перехватить направление мыслей и внося необходимое уточнение. — Исключительно моей.

Он сделал несколько шагов вперёд, сокращая расстояние и вплотную подходя к витринам, скрывающим лилии.

— Они тебе нравятся? — спросил Вэрнон, вспоминая ту внезапную ассоциацию, что пронеслась в голове прежде, до того, как он подошёл, нарушая задумчивое одиночество Рэймонда.

Перебитые стебли, сломанные лепестки.

Ладонь, сжимающая цветы и превращающая их из природного произведения искусства в обыкновенный мусор.

— Кто конкретно? Жизнь? Смерть? Или цветы?

— Лилии.

— Есть идея? — Рэймонд не удержался и подмигнул Вэрнону. — Хочешь презентовать их мне, если вдруг отвечу «да»?

— Просто уточняю.

— Всего-то? У меня был вариант куда романтичнее. Берёшь и забрасываешь меня ими, как самый преданный поклонник, с которым мне доводилось когда-либо иметь дело.

— Мне интересно твоё мнение об этих цветах. Ты так зачарованно на них смотришь, словно они — страстная любовь всей жизни. Или же, напротив.

— Напротив? — эхом повторил Рэймонд, обернувшись и перестав внимательно разглядывать белоснежные лепестки с едва заметным зеленоватым отливом.

— То, что ты страстно ненавидишь.

— Красивые, — произнёс Рэймонд, не придав значения словам Вэрнона; услышав, но не прокомментировав. — Очень красивые. Потрясающие растения, я бы сказал. Восточный гибрид. В них всё примечательно. Высота, окраска, размер цветка, нежный, немного пряный аромат. Они созданы для того, чтобы ими восторгались. Подарить их кому-то, всё равно, что сказать на языке цветов: «Это так восхитительно находиться рядом с тобой!». Но в моей жизни была одна прекрасная леди, которая их не любила. А, когда я спросил, чем вызвано отторжение, она ответила, что для неё лилиями пахнет смерть. И этот случай отлично подходит для иллюстрации твоего замечания о людях, обладающих авторитетом. После её слов я начал воспринимать «Касабланки» в ином ключе. В моём представлении, они тоже стали цветами смерти. Для меня они пахнут ею, и ничем другим, кроме неё. Не пахнут. Воняют до омерзения. Не скажу, что это ненависть, но отторжение порождают.