Рецидивист - Страница 36

Кливленд Лоуз читал сейчас «Архипелаг ГУЛАГ», рассказ о тюрьмах Советского Союза, написанный еще одним бывшим заключенным, Александром Солженицыным.

А я опять остался один-одинешенек на своей скамеечке, сижу, словно в пустоту погрузился, в самый ее центр. Я снова в ступор начал впадать, смотрю прямо перед собой и ничего не вижу, а потом руки свои дряблые вверх и — хлоп! хлоп! хлоп!

Если бы не хлопки эти, Кливленд Лоуз говорит, он бы и внимания на меня не обратил.

Но я все хлопал и хлопал, вот ему и стало любопытно. С чего это я хлопаю-то?

Думаете, я ему рассказал, с чего? Нет. Долго рассказывать, да и глупая история. Говорю: так, прошлое вспоминается, а как про что-нибудь очень хорошее вспомню, сразу руки сами от колен отрываются и — хлоп! хлоп! хлоп!

Он предложил до Атланты меня подбросить.

И вот пожалуйста: всего полчаса на воле, а уже в лимузине сейчас поеду рядом с шофером. Неплохо для начала.

А если бы Кливленд Лоуз не предложил подбросить меня до Атланты, черта с два он бы стал тем, кем теперь стал, — начальником отдела кадров транспортного управления корпорации РАМДЖЕК. Транспортное управление ведает всеми лимузинами, которые по заказу предоставляются, а также таксопарками, агентствами автомобилей напрокат, стоянками и гаражами по всему свободному миру. Там и мебель можно взять на срок, если потребуется. Многие берут.

Я его спрашиваю: пассажиры-то ваши не против будут, что я с вами до Атланты поеду?

Да я, говорит, никогда их не видел и не увижу больше, они же в РАМДЖЕКе не служат. И еще пикантную такую подробность сообщает: не знал он, оказывается, что главный его пассажир — сам Верджил Грейтхаус, только когда в тюрьму приехали, выяснилось. А пока до нее добирались, на Верджиле борода была нацеплена фальшивая, чтобы изменить внешность.

Оглянулся я назад — точно, вон она, борода эта, проволочкой за дверную ручку зацепилась.

Кливленд Лоуз шутит: да они, адвокаты эти, и не выйдут из тюрьмы-то. «Они, — говорит, — когда корпус этот осматривали, все вроде прикидывали, просторно ли будет в камере».

Спрашивает: вы в лимузине раньше ездили хоть раз? Зачем, думаю, человеку голову всякой ерундой забивать, и говорю: нет, не приходилось. Хотя, конечно, много раз рядом с отцом ездил на переднем сиденье разных лимузинов Александра Гамильтона Маккоуна, это еще когда мальчишкой был. А когда подрос и в Гарвард поступать готовился, на заднем сиденье разъезжал рядом с мистером Маккоуном, а от отца стеклянная перегородка нас отделяла. Мне тогда вовсе и не казалось странным, что от шофера отгораживаемся, даже никакой я тут символики не чувствовал.

Потом в Нюрнберге катался я на могучем мерседесе «дракон» — так эта марка называется. Только мерседес был с откидным верхом, дурацкая такая махина, даже если бы корпус у нее пулями не был пробит и сзади было бы нормальное стекло, а не ветровое. Баварцы, как меня в этом мерседесе увидят, сразу думают — пират какой-то, зацапал краденое, ну ничего, ненадолго, у него машину эту скоро уведут, уж будьте уверены. А сейчас вот, на скамеечке сидя, я вдруг подумал: в настоящем-то лимузине мне уж лет сорок пять проехаться не выпадало! Я, хоть и высоко взобрался по служебной лестнице, таких чинов не достиг, чтобы мне предоставили лимузин, еще ступеньки три надо было одолеть, вот тогда и свой лимузин был бы или хоть присылали бы за мной по заявке. И ни разу не удавалось мне свое начальство так к себе расположить, чтобы мне было сказано: «Послушайте, молодой человек, надо бы это обсудить без спешки. Садитесь в мою машину, по дороге и побеседуем».

А Леланд Клюз, хоть до собственной шикарной машины и не дотянул, вечно раскатывал со всякими важными стариками в их лимузинах, и они от него прямо-таки глаз не могли оторвать.

Подумаешь!

Спокойно.

Кливленд Лоуз говорит: а вы, видно, образованный.

Я признался: да, Гарвард кончил.

Тогда он мне рассказал, что коммунисты-китайцы взяли его в плен в Северной Корее, а тот китайский майор, который командовал лагерем, оказывается, тоже учился в Гарварде. Похоже, этот майор примерно моих лет, может, мы с ним даже были на одном курсе, хотя в Гарварде я с китайцами не водился. Лоуз говорит: тот китаец физику изучал и математику, а раз так, мы с ним и не могли познакомиться.

— Папаша у него был богатый, земли имел много, — рассказывает Лоуз. — А когда пришли коммунисты, они его поставили на колени, собрав всех, кто жил в той деревне, и у всех на глазах отрубили ему голову шашкой.

— И после такого сын все равно стал коммунистом?

— А он говорил, папаша у него земельный собственник, а значит, очень плохой человек.

— Да, — отвечаю, — хорошо его, видать, в Гарварде научили.

Этот гарвардский китаец близко сошелся с Кливлендом Лоузом и уговорил его, когда война кончилась, поехать в Китай, а не домой, в Джорджию. Когда Лоуз еще мальчишкой был, его двоюродного брата заживо сожгла толпа, а отца ночью вытащили из дома и отхлестали бичами эти, из Ку-Клукс-Клана, да и его самого перед армией два раза избивали за то, что он хотел на избирательном участке зарегистрироваться. Понятно, коммунисту этому сладкоголосому не стоило больших трудов его убедить. Ну вот, он, как сказано, два года плавал на судне вдоль побережья Желтого моря, разнорабочим был. Говорит: несколько раз он влюблялся, только никто не ответил взаимностью.

— Так вы поэтому и вернулись назад?

Нет, говорит, прежде всего по другой причине — там церковной музыки негде было послушать.

— И гимн ни с кем не споешь, — продолжает он. — Да и еда у них, знаете…

— Плохая? — спрашиваю.

— Ну что вы, очень даже хорошая, — говорит. — Только такая, про которую как-то и вспоминать неохота.

— Угу, — кивнул я.

— Нельзя же просто жевать да жевать. Хочется словечком перекинуться: славно, мол, приготовлено или не очень. А много ли таких, кто в этой их еде толк знает?

Я сказал: здорово, что вы по-китайски выучились, а он в ответ — теперь бы уж ни за что не выучился.

— Голова слишком забита, — жалуется. — Тогда-то я молодой был, наивный, откуда мне было знать, что китайский язык такой трудный? Думал, ничего особенного, вроде как птицы друг с другом разговаривают, подражай им, и все дела. Ну, в общем, слышишь, как птичка поет, и сам пробуешь изобразить такую же песенку, а птичка-то тебе не верит, не дура какая-нибудь.