Ребята из УГРО - Страница 48

Так Саша снова почти через два года оказался в Иркутске.

Оставив Байкала на попечение спутников, отправился в управление. Первым, кого он встретил, был заместитель начальника уголовного розыска Иван Иванович Попов. Он узнал Сашу, обрадовался, затащил к себе в кабинет и засыпал вопросами. Спрашивал, как поживает Торский, как дела на границе. Потом спохватился и позвонил по телефону:

— Зайди ко мне. Я тут одного твоего крестника поймал. Допрашиваю его, а он не сознается.

Пришел Фомин, и Саша, обнимая своего учителя, про себя отметил, что Михаил Николаевич похудел, возле запавших глаз появились новые морщины. Он тоже обрадовался встрече, осматривал Сашу со всех сторон, радостно улыбался:

— Смотри-ка, совсем настоящий мужик стал.

— Я вас обоих часто вспоминаю. Особенно когда трудно. Вы-то как тут живете?

— Живем… Уехал от нас Чертов. Картинского, да и многих ребят, призвали в армию. Из вашего пополнения только двое остались — Боровик и Нефедов. Оба у меня работают в группе. На них не жалуюсь. — Фомин взглянул на часы. — Скоро оба заявятся. Увидишь.

— Побегу! — Дорохов заторопился. — А то меня хватятся, а я на час всего-то и вырвался. Приду в другой раз, с ребятами повидаюсь, да и с вами мне еще побыть хочется.

— Ты зачем приехал-то? — поинтересовался Фомин.

— Не по своим делам я, дядя Миша.

— Приходи ночевать. Жена будет тебе рада.

— Наверное, не смогу. Не один я здесь, и как еще сложатся дела — не знаю. В крайнем случае позвоню. Мы на вокзале в гостинице остановились.

На следующий день после приезда Дорохов под вечер заглянул на вокзал. Походил по пустынным залам ожидания и на перроне столкнулся с Анатолием Боровиком. Высокая, всегда подтянутая фигура Боровика, как-то сжавшись, приткнулась к киоску, и Саша не сразу узнал его, а узнав, подумал, что он кого-то выслеживает. Подошел, поздоровался. Но Анатолий даже ответил как-то явно без интереса.

— Что, Толя, помочь?

— Нет, друг, ничем ты не поможешь. Разве вот только посочувствуешь. — Он разжал ладонь левой руки, где лежали карманные часы. — Подожди, сам увидишь…

Ничего не поняв, Дорохов стал глядеть в ту сторону перрона, куда с тревогой всматривался Анатолий. Мигнул красный глаз входного семафора и погас. Затем загорелся зеленый и издали послышался шум подходящего поезда. Длинный железнодорожный состав из одних теплушек оказался воинским эшелоном. Он не сбавил скорости и, прогромыхав на стрелках, скрылся в западном направлении.

Боровик сунул Александру часы:

— Видишь, двадцать часов десять минут, а в девятнадцать часов пятьдесят четыре минуты прошел точно такой же. Каждые шестнадцать минут эшелон. Я уже второй час здесь стою. Идут наши на фронт, а у меня душа разрывается…

— Что же ты, подсчитываешь переброску воинских сил? — съязвил Дорохов.

Боровик посмотрел ему в лицо. Глаза его были злыми. Саше даже показалось, что Анатолий вот-вот его ударит. Но тот достал папиросы и, затянувшись, устало сказал:

— Дурак ты, Сашка. Зачем мне считать силы? Люди едут воевать, а меня не пускают. Был в обкоме комсомола. Говорил, что по комсомольской путевке пришел в уголовный розыск. Просил путевку на фронт. Не дали и обругали. Сказали, что они тоже, весь обком, хотят на фронт. — И очень тихо добавил: — Сегодня батю моего отправили. Батю… Понимаешь? А я остался тут. Мне и матери в глаза смотреть стыдно. Провожать приходил и вот задержался.

Снова погас красный глаз входного семафора, вспыхнул зеленый. Снова без остановки прогрохотал эшелон. Вперемежку с пульмановскими вагонами шли платформы с танками. Было двадцать часов двадцать шесть минут. Стало зябко до дрожи. То ли от ветра, поднятого эшелоном, а может быть, оттого, что оба поняли: на фронт пошли сибиряки, забайкальцы, дальневосточники.

Дорохов знал, какие тяжкие бои идут на западе. Фашисты рвутся к Москве. Но он не слышал грохота бомбежек, лязганья гусениц фашистских танков, треска пулеметных и автоматных очередей, не видел разбитые и сожженные города и села, обездоленных, потерявших кров людей. Может быть, поэтому в его душе теплилась наивная надежда, что скоро война кончится. Что все обернется так же, как при конфликте на озере Ханка и при событиях на реке Халхин-Гол. Ведь не помогла белофиннам линия Маннергейма! Хотелось верить, что фашистов специально затягивают в глубь страны по какому-то особому стратегическому плану и скоро объявят об их полном разгроме. Но здесь, в Иркутске, на вокзале, постояв вместе с Боровиком час, за который перед ними промелькнуло четыре эшелона, он впервые по-настоящему понял, что идет великая война. Что на помощь Москве сняли войска с восточных границ…

Так и не удалось Дорохову больше вырваться в город. Не смог он еще раз увидеть друзей. Когда груз был получен и в ночь назначена отправка, он дозвонился Михаилу Николаевичу. Фомин пообещал приехать, расспросил, где, в каком тупике, находится их специальный вагон.

— Расстаемся мы с тобой, Саша, и неизвестно, когда встретимся. Жаль, что не сумел прийти к нам. — Фомин заглянул в приоткрытые двери вагона, увидел ящики, спутников Дорохова, Байкала, разлегшегося против двери, и тихонько присвистнул. — Ну ясно, что не мог. Ты Боровика видел?

— Пять дней назад мы тут с ним на перроне встретились. Он расстроенный был, и поговорить толком не удалось.

— Теперь уж не скоро свидитесь. Да удастся ли вообще? Сбежал Боровик из уголовного розыска. Дезертировал. — Фомин криво улыбнулся. — Всыпали мне сегодня за него, обвинили в притуплении бдительности.

— Дядя Миша! Вы все загадками говорите, что случилось? — перебил Саша.

— В день, когда отправили на фронт отца Анатолия, вечером Боровик долго разбирался со своими делами. Потом уже ночью, когда собрались по домам, сказал, что заболел, завтра пойдет к врачу и возьмет на несколько дней освобождение. Я, конечно, говорю: «Иди, подлечись». Он мне от своего сейфа ключи отдал — на случай, если что понадобится. Утром он позвонил, говорит, врач прописал постельный режим. Позавчера звоню к нему домой, спрашиваю у матери, как Анатолий себя чувствует. Та отвечает, что не знает, два дня назад уехал в командировку. «В какую, говорю, командировку?» Та удивилась и рассказала, что Анатолий оделся потеплее, взял с собой пару белья и уехал на какой-то прииск. Я отыскал ключи, что мне Боровик оставил, и открыл сейф. Все документы в порядке, сверху лежит револьвер, а под ним записка: «Простите, товарищи, нет сил больше отсиживаться в тылу и ловить жуликов. Иду защищать Москву. Своими руками, своей кровью». И подпись: «Уполномоченный уголовного розыска — Боровик». Ну, сразу шум на все управление, скандал… А сегодня мне на партийном бюро выговор вкатили за притупление бдительности.

Долго проговорили Фомин и Дорохов и только ночью, когда подали к вагону паровоз, распрощались, пожелав друг другу дожить до новой встречи.

В Петровск-Забайкальске Саша доложил начальнику милиции, что задание выполнил, и хотел отправиться домой, но Сидоркин его задержал.

— Жаль мне расставаться с тобой, Саша. Полюбил я тебя, как сына, да и работали мы с тобой дружно. Но приказ есть приказ. Отзывают тебя в Читу, в областной розыск. Попробовал отстоять, но ничего не получилось. Опять же перевод-то с повышением. Скажу по секрету, будешь начальником отделения по борьбе с особо опасными преступлениями во всей области. Сегодня же сдай дела и завтра выезжай. Мне уже звонили из Читы. На твое место прислали Лисина, да ты его знаешь, вместе вас в уголовный розыск по комсомольской путевке направляли. Только он в районе работал.

Опять неожиданно свалилось на Сашу новое назначение, сломало все его планы. Во время поездки в Иркутск он только договорился с заместителем военкома, что тот, несмотря на бро́ню, при первом удобном случае пошлет его на фронт, — и вдруг этот перевод.

Лисина он еле узнал — так он изменился за эти три года, возмужал, раздался в плечах, стал увереннее в движениях и даже говорил баском.