Реальный репортер. Почему нас этому не учат на журфаке?! - Страница 9

– Ваши первые впечатления об этом учреждении? В таких строгих условиях можно ли вообще остаться человеком?

– Я вам так скажу: я на этапе встречал людей, которые убили три, четыре, пять человек. За деньги. Этих людей уже человеком не сделаешь. В нашей камере мы этого человека не убили. У нас люди спокойные, хорошие, нормальные люди.

– На что вы надеетесь?

– На Всевышнего. И еще у меня есть надежда, что когда-нибудь уйдет эта власть. Год, два, три – и уйдет. Брежнев ушел, Путин уйдет, другой уйдет.

Читаю личные дела, и сомнения в их невиновности рассеиваются. На суде Зайнутдинов признал, что его сын Магомедрасул работал у Хаттаба и что он поехал навестить его в Чечню и там познакомился с Салиховым, постоянным посетителем ваххабитской мечети на улице Пирогова в Буйнакске. Следствие установило, что, возвращаясь от Хаттаба, они раздобыли две машины для теракта (второй грузовик, припаркованный у другого дома, не взорвался по чистой случайности). Потом Салихов сам припарковал грузовик в нужном месте, а после взрыва оба уехали в Грозный к Хаттабу. Там они долгое время носили оружие, но утверждают, что ни разу не выстрелили. Затем Хаттаб сделал им поддельные паспорта и попытался переправить в Азербайджан. Зайнутдинова задержали в Махачкале, Салихова – в Баку.

Теперь они сидят в камере 141. Там же – главный уполномоченный Пенсионного фонда по Буйнакскому району Тамерлан Алиев и подполковник милиции Зубайру Муртузалиев, организаторы покушения на мэра Махачкалы Сайда Амирова, в результате которого погибли восемнадцать человек. Первые двое здесь всего три недели, вторые – полтора месяца. Алиев и Муртузалиев, конечно, тоже невиновные. Особенно натурально получается быть невиновным у Алиева. Он человек с высшим экономическим образованием, располагает к себе.

После перерыва на обед (гороховый суп, картофель, соевое мясо) привели Темирбулатова. С ним разговаривать было интереснее, потому что говорить о своей невиновности у него не получалось. Все помнят видеозапись, на которой он выстрелом в затылок укладывает на землю российского солдата.

Механизатор

– Темирбулатов, желаете ли вы говорить с прессой, позволяете ли себя фотографировать? – спросил замполит, когда Тракторист, пристегнутый наручниками к табуретке, открыл глаза.

– Гражданин начальник, – голос Темирбулатова был сиплый и плачущий. По сравнению с тем, кого мы видели на видеозаписи расстрелов солдат, он казался вдвое меньше. – Спасибо вам, гражданин начальник, что спросили. На вопросы я смогу – отвечу. Снимать желательно я не согласен. Потому что… Могу я ответить, почему?

– Можете.

– Двадцатого марта 2000 года фотокорреспонденты с меня сделали то, что не бывало со мной никогда. Они с меня, как сказать, Деда Мороза сделали. Спасибо вам, гражданин начальник.

– Что значит Деда Мороза? Монтаж? – не понял я.

– Нет, просто из меня сделали клоуна. Ведь если справедливо ко мне относиться, я никто.

– Что значит никто?

– Вы слышали, наверное, мне дали кличку «Тракторист». Я по специальности механизатор. Но у меня никогда не было такой клички. Журналисты, которые первый раз меня снимали, спросили, кто я по специальности. Я сказал: тракторист. С этого дня уже третий год меня каждый называет трактористом. Вы с одного слова десять слов делаете.

– Как вас здесь содержат?

– Этому режиму я ничего не могу сказать. Содержат меня нормально, обращаются нормально, кормят нормально, претензий у меня нет.

– Я не о соблюдении режима, а о строгости.

– К строгости я никаких претензий не имею. То, что я должен делать, я выполнял и буду выполнять, против ничего я не имею.

– Вы живете здесь с двадцать седьмого августа прошлого года. Вы ощущаете в себе какие-нибудь неадекватные изменения?

– Нет, этого я не могу сказать. По сравнению с тем, что со мной делали в СИЗО, здесь очень хорошо.

– А что было в СИЗО?

– Вы не знаете? Я тогда расскажу. Как я до этого учреждения дошел, я не знаю. Я большую часть времени в сознании не был. Все было со мной, все было. Просто не сдох я почему, я не знаю. В этом учреждении я немного пришел в себя, правду сказать. Тут обращаются нормально, кормят нормально, претензий у меня к этому учреждению нет.

– Говорят, вы заболели туберкулезом.

– Да, еще в СИЗО. У меня закрытая форма.

– Вы общаетесь с сокамерниками?

– Вместе сидим, вместе находимся. Так, радио слушаем, книги читаем, газеты. Сначала я по-русски плохо читал, а теперь хорошо научился. Коран я не читаю, потому что не знаю по-арабски, я «Талисман» читаю – это молитвы.

– Раскаиваетесь?

– Не понял вас.

– Жалеете о том, что совершили?

– Правду если сказать – преступления я не совершил. А кто нас довел до этого, они должны за это отвечать. У нас были избраны президент, парламент, министерства, все было у нас – мы им подчинялись. Люди ведь ничего не знают, люди подчиняются власти. Я убил в то время, когда был президент Дудаев, Джохар Дудаев.

– Семья вас навещает?

– Да, письма пишут, посылку высылают. Один раз жена приезжала, дядя приезжал.

– О чем вы разговаривали?

– Главное – увидеться. А вообще-то я себя в данный момент считаю покойником. Они так не считают, они еще надеются.

– Лечат вас здесь достаточно хорошо?

– Да… лечат… достаточно…

Когда Темирбулатов снова встал в позу Ку, я увидел на полу его слезы.

Кривая Силье

Замполит Алексей Трибушной, медик по образованию, дал диагноз увиденному с точки зрения теории стрессов.

– Есть такой канадский ученый Джин Силье. Он вывел общее действие стресса на организм человека – так называемую кривую Силье. По этой кривой здесь проходят все. За два года тридцать человек уже дошли до кладбища. Первый год, как правило, человек живет познанием этих условий и себя в этих условиях. Потом еще года три идет период стабилизации, в это время человек похож на робота, он выполняет команды не задумываясь. Далее – два пути. Если человек адаптируется, он сможет и дальше быть роботом. Если нет – идет довольно быстрое угасание. И умственное, и физическое. Воспаление лимфатических узлов, изъязвление желудочно-кишечного тракта, разрастание коркового слоя надпочечников. Те четверо еще в стадии познания. Они надеются и верят. Темирбулатов уже вошел в фазу стабилизации, достиг, так сказать, полного Ку.

– Вам их жалко?

– Нет. Знаете, в детстве у меня были голуби. Я их холил, лелеял, любил. И вот как-то раз мою голубятню взломали, голубей унесли, а птенцы, оставшиеся без родителей, погибли на моих глазах. Для меня это был такой шок! Почему? Я их воспитывал, выкармливал, любил, а кто-то, кому на все это наплевать, вот так пришел и сделал. Наверное, поэтому я пошел в исправительную систему. И когда во мне просыпается сострадание, я вспоминаю этих голубей.

– Зря вы вообще приехали писать о них, – сказал на прощание директор колонии Рафис Абдюшев. – О них не надо писать, их надо просто забыть. Так и напишите: «Все, забудьте». Наши сотрудники хотя и работают за две тысячи рублей в месяц, но свой долг знают и никогда никого отсюда не выпустят. От вас требуется лишь одно: вычеркнуть этих людей из памяти. Считайте, что они уже не на Земле, считайте, что они уже в космосе.

Профессиональные соображения

...

Вот многие спрашивают про журфак. А нужен ли он вообще, чтобы стать репортером в частности и журналистом вообще?

Я сам окончил журфак, но ответ на этот вопрос дам неоднозначный.

Не знаю, как в других университетах, но в моем МГУ журфак был самым бестолковым из всех факультетов. Учиться на нем было одно удовольствие – потому что на нем можно было и вовсе не учиться. Но именно по этой причине учиться хотелось, и лично я на журфаке научился многому, но только не тому, как работать журналистом.

И дело тут даже не в профессиональном уровне преподавателей предметов, связанных с профессиональной ориентацией (хотя Прохорова вспоминаю с содроганием). Дело просто в том, что журналистика – это не наука, а сфера чистой практики. Тут трудно чему-то научить теоретически. Это ремесло. Ну можно дать какие-то профессиональные азы, заставить вызубрить закон о СМИ и привить нормы журналистской этики. Но это все помещается в один семестр, а потом надо просто тащить людей в редакции и погружать в работу. Или же наоборот – приглашать в аудитории известных журналистов, чтобы они делились собственным опытом, пусть противоречивым, но заставляющим задуматься о профессии всерьез и надолго. А совсем хорошо – делать и то и другое.