Реальный репортер. Почему нас этому не учат на журфаке?! - Страница 14

3. Чаще всего, конечно, никакого времени нет и надо говорить или сейчас, или никогда. Но и тут главное – никакой профессиональной агрессии. Начинать разговор лучше со второстепенных вопросов. А еще лучше – узнать заранее, какая у человека на данный момент может быть заинтересованность, и начать с нее. Чаще всего люди в таком положении хотят добиться справедливости, и надо сделать так, чтобы в тебе они увидели человека, который может им в этом помочь.

4. Если человек в горе, желательно приходить к нему не одному, а с теми, кто у него вызывает доверие, – друзьями, родственниками, благодетелями. Или хотя бы по их звонку и рекомендации. Для этого надо сначала пообщаться с ближним кругом этого человека, а не сразу ломиться в гости. Это полезно еще и потому, что такая «разведка» подскажет многие вопросы и правильные способы их задать. Именно так я вышел на родственников жертв Кущевки.

5. Если вы с фотографом, надо убедить фотографа не снимать с ходу, а подождать, пока человек вас «освоит». Опытные фотографы это и сами прекрасно понимают.

6. Самый глупый вопрос, который можно задать человеку в такой ситуации: «Что вы сейчас чувствуете?» Спрашивать об этом не надо, это надо почувствовать самому.

5 2004 год, сентябрь Беслан. Возвращение в август

Как нам жить после Беслана

Самый ужасный месяц для России не август. Гораздо более мерзкий месяц сентябрь. В августе кровь просто льется. Каширка, Печатники, «Курск», «Норд-Ост», Беслан. В сентябре ей назначают цену. Страх и ужас забыты, началась торговля. Каждый старается интерпретировать кровь в свою пользу. Между тем смысл крови лишь в том, что на нее нельзя ничего купить. Ею только расплачиваются. Если кровь пролилась, значит, мы уже задолжали. Пытаясь сделать Беслан очередным товаром, мы лишь снова загоняем себя в долги, за которые расплатимся в следующем августе. Дай бог, чтобы не раньше.

Шестое сентября

По дороге из Беслана в аэропорт Минвод нас с фотографом Володей Суворовым пробило на ржачку. Мы то и дело смеялись, а водитель-осетин все больше свирепел. После санитарной остановки у кустика Володя вдруг подумал вслух: «Интересно, а как ходят в туалет космонавты в условиях невесомости?» Этого оказалось достаточно, чтобы мы бились в конвульсиях еще минут сорок. Таксист реально испугался за наше психическое здоровье. Я сначала тоже подумал: «Что это со мной?», а потом вспомнил «Курск» и успокоился. Когда мы три года назад были в гарнизоне Видяево, многие родственники погибших тоже смеялись. Психологи мне потом объяснили, что это нормальное явление. Эмоциональная разгрузка. Пройдет.

Уже в Москве мне еще несколько дней после Беслана снились смешные сны. Просыпаюсь от собственного смеха и не помню, над чем хохотал. А когда знакомые просили рассказать, что я вообще видел в Беслане, то вдруг понимал, что очень многое уже забыл. Остались лишь какие-то обрывки впечатлений – разрозненные, но достоверные. Вообще, смех и склероз – главное, что помогает справиться с ужасом. Защитная функция организма. Я, кажется, понял, почему ветераны не любят рассказывать о войне. Они просто ничего не помнят.

Пятое сентября

Первые похороны. Из любой точки города виден хотя бы один гроб. Беслан – хоть и город, но традиции здесь сохранились горские. По традициям, когда в доме появляется покойник, родственники распахивают ворота, выставляют перед домом гроб с телом, садятся возле него и принимают соболезнования. Мужчины молчат, женщины кричат, бьют себя по коленям и реально рвут на себе волосы. Осетинкам из мусульманских семей немного легче: они кричат один день. Христианки – три. Мать учительницы осетинского языка Алены Зуцевой Наташа не отходит от гроба дочери уже два дня и впереди еще целые сутки. «Не ест, не разговаривает, только кричит и воду пьет, – говорит про нее соседка Вера Цоколаева. – Я боюсь за нее».

Наташа вдруг резко замолкает, отрывается от гроба и, ни слова не говоря, уходит. Она как зомби идет по улице, заходит в одни открытые ворота. Минут через пять выходит и скрывается за следующими открытыми воротами. И так несколько часов подряд. Потом возвращается, садится у гроба и опять начинает кричать. Родственники погибших отрываются от собственных мертвых только для того, чтобы выразить соболезнование таким же, как они. Открытых ворот в городе сотни, но люди ходить не устают. Такое ощущение, что они делают это на автомате. Традиции сильнее людей. И даже сильнее горя.

В час дня весь город, не сговариваясь, начинает возле гробов траурные речи. Говорят на осетинском. Потом поднимают гробы и начинают движение в сторону кладбища. Так же, не сговариваясь. Вместе выходят на главную улицу города. Ощущение такое, что у всех жителей Беслана радиопередатчики, которые позволяют координировать свои действия. На самом деле, просто испокон веков здесь хоронили с часу до двух. Похоронная процессия длиной в несколько километров парализует движение на федеральной трассе Москва – Владикавказ. Тут же выстраивается огромная пробка, но обогнать людей с гробами никто не пытается. Встречные машины останавливаются, из них выходят люди, снимают кепки и стоят с непокрытой головой, пока мимо не понесут последний гроб. Поражает всеобщность этих действий. Ни один не обогнал, ни один не проехал мимо, ни один не отсиделся в кабине. Все слепо исполняют какую-то единую волю.

Эту единую волю помню еще утром, в здании школы. Там я увидел оставшиеся от бандитов доллары. Первая подлая реакция – подобрать. Вдруг понимаю: если бы наклонился, разогнуться мне уже не дали бы – может, и не убили бы, но покалечили. Доллары здесь никто не берет. Омерзение перед этими купюрами какое-то вселенское. Преодолеть его пришлось лишь работникам прокуратуры, которые забрали купюры на экспертизу. У них работа такая.

С появлением первого гроба на кладбище замолкли шесть экскаваторов, которые за сутки не успели вырыть и половины могил, но на погибших мусульман хватит, а до христианских похорон экскаваторы управятся. Когда похоронят всех погибших в теракте, кладбище Беслана увеличится наполовину. К крикам женщин прибавляется рык мужчин. Мужчины здесь не плачут, а именно рычат. Многие украдкой кладут под гроб погибших мешочки с пулями. Это клятва отомстить. Потом на вопросы журналистов они отвечают, что мстить не будут, что не дадут врагам себя перессорить, что мир – это главное. Им верят.

Четвертое сентября

Опознание трупов. Их выложили во дворе Бюро судмедэкспертизы во Владикавказе, за воротами огромная толпа, пускают по одному. Этот двор превратился в аквариум со смертью. Журналистов, которым удается перелезть через забор, не трогают, но через пять минут они уже сами карабкаются обратно с такой быстротой, как будто по ним стреляют. Я стою у забора зажмурившись и пытаюсь дышать через ворот куртки. Не помогает. Затыкаю нос и дышу ртом. Вечером очень сильно об этом жалею, потому что мясо есть не могу. Видеть свое тело тоже не могу. Очень странно, что оно шевелится. Зачем я спрыгнул сегодня с забора в этот аквариум – все равно описать, что там видел, невозможно. Чтобы справиться со страшным привкусом во рту, напиваюсь водки и засыпаю. Ничего не снится.

Третье сентября

До часу дня все относительно спокойно. Утром в Доме культуры перед родственниками заложников выступил доктор Рошаль, чуть раньше осколком от подствольной гранаты ранило в ногу милиционера, и заграждения отодвинули от школы еще метров на сто.

В час дня в городе вдруг нажали какую-то кнопку. Толпы женщин хлынули от центральной площади, толпы мужчин ринулись к ней. Первые несколько минут было даже непонятно, чего это все вдруг всполошились: звуки взрывов и пулеметных очередей заглушали клаксоны машин, которые на бешеной скорости рванули к центру. Через двадцать минут, когда на площадь начали выносить первых освобожденных заложников, толпа мужчин стала буквально сметать неудачно припаркованные автомобили, чтобы дать проехать «скорой помощи». Машины переворачивали, не разбирая, что это – «БМВ Х5» или «Запорожец». Никто потом не предъявлял никому никаких претензий. Владельцы покореженных авто тут же садились за руль, чтобы отвезти с больницу раненых детей. Вся площадь стала местом какой-то организованной мужской силы. Одни, не обращая внимания на кордоны и блокпосты, бежали к школе, забирали раненых и несли их к площади; другие подхватывали освобожденных, сажали в машину и мчались в больницу; третьи уже сооружали искусственную переправу через железнодорожные пути, чтобы машины с ранеными не делали крюк и быстрее добрались до врачей. Выпадали из общего движения только те, кто уже увидел своих детей мертвыми. Глаза у них были стеклянные, ноги ватные, а кулаки в крови. Кулаками они в ярости били об стены домов.