Реализм Гоголя - Страница 97

С другой стороны, с самого появления «Ревизора» и на протяжении нескольких десятилетий реакция с особым озлоблением нападала именно на «Ревизора», — и, потом, на «Мертвые души». До «Ревизора» Гоголя и побранивали и похваливали в реакционной печати — более, пожалуй, похваливали. Бранил его Полевой, еще вовсе не принадлежавший к лагерю реакции, и вовсе не с политически реакционных позиций. Бранил Сенковский, увидевший в нем конкурента. Во всяком случае, до «Ревизора» в правительственных кругах не рассмотрели в Гоголе крамольника, и сам Уваров считал возможным умеренно-благосклонно относиться к молодому историку. Но «Ревизор» изменил положение. «Ревизор» объяснил Гоголя, а в свете «Ревизора» стала понятна и крамола, заключавшаяся в повестях, ранее не вызывавших столь серьезных подозрений.

На «Ревизора» реакция могла публично реагировать двояко: либо можно было заявлять, что «Ревизор» — это фарс, не имеющий ничего общего с действительностью, то есть, отрицая реализм комедии, объявляя ее условно-театральной комической фикцией, отрицать существование в действительности тех явлений, которые были изображены в комедии. Либо можно было заявлять, что изображенное в «Ревизоре» — бывает, но что оно не выражает существа действий правительства, что Гоголь, порицая мелкие недостатки мелких чиновников, помогает правительству Николая I. Первое кривотолкование «Ревизора» представляло Гоголя не реалистом, а фарсером или фантастом, что сводилось к одному. Второе представляло Гоголя драматургом-фельетонистом, вроде Булгарина. Первое делало Гоголя аполитичным весельчаком, второе — слугой помещичьего самодержавия. Авторами первого кривотолкования «Ревизора» были Булгарин и Сенковский; автором второго — едва ли не сам Николай I: вспомним и разрешение им комедии, и поведение царя на премьере, и «Настоящего ревизора» Цицианова.[102]

Ложность обоих толкований была очевидна самим творцам их. Тем не менее они привились, чему отчасти помогло то, что второму из них сделал уступки сам Гоголь — в ту пору, когда он в самом деле предал идеи «Ревизора», отрекся от них. Более же глубокая причина живучести реакционной лжи о «Ревизоре» и Гоголе заключалась в живучести самой реакции. В борьбе с Чернышевским и его преемниками она использовала оружие, выкованное Булгариным, Николаем I и другими в их борьбе с самим Гоголем. Все это было бы естественно и просто, если бы живучесть легенды о Гоголе и его комедии не была слишком длительной. Понятно, что царская школа и буржуазная наука старались представить Гоголя верноподданным моралистом. Понятно даже, что некоторые казенного типа ученые еще в начале XX века «доказывали», что Гоголь был вообще неважный писатель, что он, например, писал исключительно плохим слогом, так сказать, не владел ни правильностью, ни художественностью русской речи.[103] Все это была борьба с Гоголем — таким, каким его видел Чернышевский, с настоящим, подлинным Гоголем, тем самым, об идеях которого упоминал В. И. Ленин — в одном ряду с идеями Белинского.[104]

Не удивительно и то, что буржуазная реакция в символизме по-новому расцветила всё те же кривотолкования Булгарина и Николая I; в самом деле, Гоголь — фантаст, мистик, творец гениальных фикций отличается от Гоголя в изображении Сенковского и Булгарина по преимуществу двумя чертами: во-первых, Сенковский и Булгарин говорили лишь о таланте Гоголя, а Розанов и Мережковский — о его гении; во-вторых, Сенковский и Булгарин считали Гоголя и его фикции веселыми, а Розанов и Мережковский — мрачными и даже страшными. Ведь не случайно и то, что именно в пору разгула символистских толкований Гоголя стали появляться статьи, нелепейшим образом сближавшие «Мертвые души» с «Иваном Выжигиным» Булгарина.[105] Смысл символистского толкования Гоголя заключен в реакционнейшей теории Розанова — Мережковского насчет того, что Гоголь обманул Россию: силою дьявольского гения он создал в умах своих читателей свой, выдуманный им черный образ России Николая I и вообще официальной России, образ, вовсе не похожий на идиллическую действительность святой царской Руси; и вот на протяжении нескольких поколений тысячи русских юношей и девушек, обольщенных Гоголем, отдали свои жизни делу борьбы с фикцией, созданной Гоголем, не замечая, что «на самом деле» в России все хорошо. Эта чудовищная «концепция» примечательна тем, что, изображая Гоголя дьяволом, обольстителем и антиреалистом, она, с другой стороны, не только признает великую общественную силу Гоголя, но и объявляет его вождем и наставником революционной молодежи. Тем самым реакционное отрицание реализма Гоголя оказывалось, — невольно для самих символистов, — признанием связи Гоголя с направлением Белинского — Чернышевского, то есть с революционной демократией. Тем самым рушилась вся «концепция» символистов, хотевших представить Гоголя первым символистом, предтечей символизма.

Начатое Николаем I толкование творчества Гоголя, в частности «Ревизора», как правительственной самокритики, тоже дожило до XX столетия — в многочисленных изображениях Гоголя 1830-х годов то филистером-моралистом, то реакционером.[106] Сейчас представляется не совсем понятным, даже странным, что обе «линии» реакционного искажения Гоголя, сплетаясь и опять расходясь, упорно не хотели сдавать свои позиции и в советское время. Они проявлялись и в разнообразных теориях о Гоголе — идеологе помещичьей реакции, и в теориях о Гоголе — визионере, «спиритуалисте», мистике. Вульгарные социологи солидаризовались с Цициановым, формалисты — с Сенковским. Миллионам советских детей внушали, что Гоголь был феодалом-реставратором и что он хотел в «Ревизоре» помочь Николаю I очистить его, царя, правительство от взяток, но что, против желания Гоголя, «Ревизор» оказался помощью не Николаю, а революционным демократам. В дураках при этом оставался не только Николай, но и Гоголь, не соображавший сам, что он пишет, — и Чернышевский, считавший великим патриотом и прогрессивнейшим деятелем литературы усердного царского слугу.

Между тем отметим любопытное обстоятельство: современная Гоголю реакция только в своих публичных выступлениях кричала о том, что «Ревизор» — анекдот, пустой фарс, выдумка и ничего более, или же делала вид, что все благополучно и что государь очень рад помощи со стороны Гоголя. Все это была лишь видимость. Ибо на самом деле реакция и тогда великолепно понимала, что «Ревизор» — не смешной фарс, не самокритика верноподданного помещика, а опасное и крамольное политическое выступление, которое следовало бы запретить, но раз это не вышло (главным образом из боязни «непечатной» славы — как то было с «Горем от ума»), надо его исказить и обезвредить любым способом. П. А. Вяземский вспоминал впоследствии о многочисленных «толках» при появлении «Ревизора»: «Комедия была признана многими либеральным заявлением, вроде, например, комедии Бомарше… признана за какой-то политический брандскугель, брошенный в общество под видом комедии». Так деликатно и описательно Вяземский говорит о том, что прямо можно было выразить короче: «Ревизор» признали пьесой революционной, имеющей целью зажечь пожар революции (понимание «Женитьбы Фигаро» как «революции уже в действии», по слову Наполеона, было в начале XIX столетия едва ли не общепринято). Вяземский продолжает: «Это впечатление, это предубеждение, разумеется, должно было разделить публику на две противоположные стороны, на два лагеря. Одни приветствовали ее, радовались ей как смелому, хотя и прикрытому, нападению на предержащие власти. По их мнению, Гоголь, выбрав полем битвы своей уездный городок, метил выше. Другие смотрели на комедию как на государственное покушение, были им взволнованы, напуганы и в несчастном или счастливом комике видели едва ли не опасного бунтовщика».[107]