Реализм Гоголя - Страница 42
Вся тональность текста в описании городской толпы — не та, что в изображении Сечи и запорожцев, не патетическая или оттененная любовным юмором, а окрашенная презрением, сарказмом, негодованием. Здесь в Варшаве, в городе, — все проявления человечества искажены и трагически-пародийны. Народ валит посмотреть на пытки и казнь: «Множество старух, самых набожных, множество молодых девушек и женщин, самых трусливых, которым после всю ночь грезились окровавленные трупы, которые кричали спросонья так громко, как только может крикнуть пьяный гусар, не пропускали, однако же, случая полюбопытствовать. «Ах, какое мученье!» — кричали из них многие с истерическою лихорадкою, закрывая глаза и отворачиваясь; однако же простаивали иногда довольное время. Иной, и рот разинув, и руки вытянув вперед, желал бы вскочить всем на головы, чтобы оттуда посмотреть повиднее…» Как видим — все здесь противоестественно, античеловечно; характерна и истерическая лихорадка городской цивилизации, ищущей утех раздраженных нервов (запорожцы «нервов» не имеют, истерики не знают; они духовно здоровы, как стихии природы). Это — развращение, извращение и искусственность антиприродной и, по Гоголю, антинародной жизни.
Поэтому же цельности бытия Сечи — в Варшаве противостоят дикие, противоестественные противоречия, парадоксально окрашивающие и весь текст описания. Набожность старух — и удовольствие от пыток, робкие девушки — и окровавленные трупы; те же девушки сравниваются с пьяным гусаром; закрывают глаза, отворачиваются — и всё же смотрят и видят; и противоречие высокотрагического содержания с «низкой» речью описания, соответствующее противоречию смысла, сути (героическая трагедия) и внешнего вида («балаган») самой изображаемой сцены. В общем, здесь мы видим ту же, в сущности, манеру раскрывать смысл античеловечного искажения всяческих норм в современном городе, средоточии социального зла, — которая образует одну из основ так называемых петербургских повестей: дикие столкновения, противоестественные сочетания образов, мотивов, выражений, воплощающие дикую абсурдность самого уклада и хода жизни.
Следует заметить тут же, что страшная и гнусная картина — толпа, и «знать», и «дамы» собрались, как на спектакль, на зрелище мук людей из народа, боровшихся за свои права, — нисколько не противоречит мысли о современном Гоголю городе. В 1821 году несколько солдат Камчатского полка попытались протестовать против зверств офицера. По приказу генерала Витгенштейна и приговору военного суда, их публично били кнутом — до смерти. Было это в Аккермане. П. И. Долгоруков записал в своем дневнике, что «стечение народа было большое, — многие дамы не стыдились смотреть из своих колясок».[37] Пушкин знал все об этом ужасном событии. Более чем вероятно, что он рассказал о нем и Гоголю. Да разве один только раз было такое в те времена?
Аналогично сатире «Невского проспекта», «Носа» или даже еще «Шинели» и дальнейшее. «Из толпы узких, небольших и обыкновенных голов высовывал свое толстое лицо мясник, наблюдал весь процесс с видом знатока и разговаривал односложными словами с оружейным мастером, которого называл кумом, потому что в праздничный день напивался с ним в одном шинке. Иные рассуждали с жаром, иные даже держали пари; но большая часть была таких, которые на весь мир и на все, что ни случается на свете, смотрят, ковыряя пальцем в своем носу…»
Так Гоголь начинает дробное описание отдельных групп варшавской толпы. Вводные первые слова — определение всей толпы не как собрания людей, а как кучи предметов. Затем идет исчисление социальных этажей толпы — снизу вверх. Это весьма важно здесь, именно это деление, сословность, иерархия. Сначала говорится о «мещанах», то есть буржуа (именно так, словом «мещанство» переводилось в старину слово «буржуазия»). Затем — идет шляхетство; наконец — «аристократство» и совсем наконец — сокол, птица. Мещанство представлено одним лицом — и довольно: это лицо исчерпывает суть всего мещанского множества, о котором Гоголь говорит со злобой. О многом говорит и то, что все изображение городской толпы возглавлено фигурой мясника, человека-зверя, оценивающего процесс смертного мучительства с точки зрения специалиста; заметим и злую иронию по поводу его дружбы: то ли дело высокое товарищество запорожцев!
Следующий «кадр» описания — шляхта, опять представленная одним лицом — молодым шляхтичем, пришедшим вместе со своей возлюбленной. «На переднем плане, возле самых усачей, составлявших городовую гвардию, стоял молодой шляхтич, или казавшийся шляхтичем, в военном костюме…» — и далее знаменитый, убийственный в своей жестокой иронии портрет этого молодого человека и постыдно-идиотические его объяснения своей коханке Юзысе всего, что они видят, — и это подлейшее «обыгрывание» им страшных мук человеческих в порядке рисовки перед коханкою. Наконец — социальные верхи: «На балконах, под балдахинами, сидело аристократство. Хорошенькая ручка смеющейся, блистающей, как белый сахар, панны [заметим, что не ручка — белая как сахар, а панна, становящаяся из человека вещью, лакомством] держалась за перила. Ясновельможные паны, довольно плотные, глядели с важным видом. Холоп, в блестящем убранстве, с откидными назад рукавами, разносил тут же разные напитки и съестное. Часто шалунья с черными глазами, схвативши светлою ручкою своею пирожное и плоды, кидала в народ. Толпа голодных рыцарей подставляла на подхват свои шапки, и какой-нибудь высокий шляхтич, высунувшийся из толпы своею головою, в полинялом красном кунтуше с почерневшими золотыми шнурками, хватал первый, с помощию длинных рук, целовал полученную добычу, прижимал ее к сердцу и потом клал в рот…»
Эта обширная, синтаксически пестрая, кудрявая группа фраз с фиоритурами несимметричных разветвлений вся полна всяческой иронической пестроты: мелькают люди (панна, плотные паны, холоп, шалунья, толпа рыцарей, высокий шляхтич); мелькают руки и рукава (ручка белой панны, рукава холопа, светлая ручка шалуньи, шляхтич хватает с помощью длинных рук); мелькают быстрые, резкие жесты (держалась, схвативши, кидала, подставляла, высунувшись, хватал, прижимал, клал); мелькают пестрые и всё «панские» предметы, показанные иронически (балдахины, сахар, блестящее убранство, откидные рукава, напитки и съестное, пирожное, плоды, красный кунтуш — но полинялый, золотые шнурки — но почерневшие); и над всем этим мельканье признаков званий: аристократство, панна, пан, холоп, рыцари, шляхтич, кокетство панны, чванство панов, непременный холоп (именно холоп, а не слуга), и опять вельможное хамство «шалуньи» и холопство голодных рыцарей — шляхты.
Все это венчает «образ» сокола; так и идет изложение: внизу ремесленники, повыше шляхта, выше их паны, а наверху этой иерархии — животное, птица, и это измеряет смысл и значение самой этой иерархии. Недаром Гоголь писал в 1833 году: «Чем знатнее, чем выше класс, тем он глупее. Это вечная истина» (письмо к М. П. Погодину от 1 февраля 1833 года).
После приведенных выше слов «и потом клал в рот» следует: «Сокол, висевший в золотой клетке под балконом, был также зрителем: перегнувши набок нос и поднявши лапу, он, с своей стороны, рассматривал также внимательно народ». И то, что о соколе говорится совсем так же, как о людях (даже поза дана «по-человечески»), и прямые сближения его с описанными выше людьми («также зритель», «с своей стороны… также»), — делает сокола как бы равным этим людям, то есть этих людей равными птице, животному. Этот стилистический прием для резкого осуждения падения человека — путем подмены его животным, вещью и т. п. — весьма характерен для Гоголя и не раз использован им (ср. метонимии усов, бакенбард и т. д. в «Невском проспекте», густые брови прокурора в «Мертвых душах» и др.).
Закончив картину толпы на площади города, Гоголь немедленно присоединяет к ней короткий, но потрясающий абзац контрастного содержания — слова о героях-запорожцах. Рядом с крикливой пестротой предыдущей картины, рядом с извивами длинно-сложных фраз ее, с иронией, сарказмом, блестками речи этой картины, после сахара, пирожного, голодных рыцарей, целующих подачку, после блеска холопства и всего искусственного мельтешения предшествующей страницы — перед читателем возникают твердые, сжатые, спокойные в своем ясном строе фразы, ритмически, как поступь героев, следующие друг за другом, фразы, отягощенные еще славянскими окончаниями («тихою горделивостию»), суровые в своей простоте («болтались»), без всяких сравнений и метафор, без ужимок и блесток, звучащие как торжественный и трагический хорал во славу настоящих людей, обреченных на страшную смерть миром всех этих панн, похожих на сахар, шляхтичей с их Юзысями, холопов и чванливых панов, уступающих в своем величии только птице.