Реализм Гоголя - Страница 17
Можно было бы возразить на это, что «петербургские» повести не были включены в «Миргород» именно потому, что они — петербургские, а в «Миргороде» могли быть помещены лишь произведения с украинской темой. Это возражение двояко недействительно. С одной стороны, оно признает, хоть и весьма внешним способом, наличие внутренней цельности «Миргорода». С другой же стороны, оно предполагает какую-то предрешенность для Гоголя и названия «Миргород» (кстати, странного и не всегда понятного современникам писателя) и украинской темы. Как будто Гоголь не мог назвать свой сборник иначе? Как будто он не мог поместить в одной части сборника «украинские» повести, а в другой — «петербургские»? Как будто бы вообще он не был хозяином в этом деле и не мог избрать тысячу других вариантов внешнего построения книги, если бы он не был связан внутренним идейным планом ее?
«Миргород» и «Арабески» — это книги, разделенные идейным развитием внутренней темы. Что же касается хронологической последовательности написания и эволюции автора, то после «Вечеров» вообще трудно говорить о ней в отношении Гоголя. Не только «Миргород» и повести «Арабесок» писались одновременно. «Нос» начат еще ранее «Миргорода», в 1832 году, и писался одновременно и с повестями «Миргорода» и с повестями «Арабесок» (1833–1834; чистовая обработка — 1835). «Коляска» написана сразу же после «Миргорода», и тогда же — еще в пору «Миргорода», с 1833 года — уже идет работа над комедиями, да и «Мертвые души» вскоре за тем уже начинают создаваться. И даже о «Шинели», написанной позднее, в 1839–1841 годах, высказывалось мнение, что она была задумана раньше, в 1833–1836 годах, когда, по рассказу Анненкова, Гоголь услышал анекдот о чиновнике, потерявшем ружье.
Все эти произведения, то есть, в сущности, почти весь Гоголь, — это творения одного довольно краткого периода жизни и развития Гоголя — между «Вечерами» и сложным переломом, пережитым им в начале 40-х годов. И те значительные изменения и добавления, которые Гоголь вносил в свои произведения вплоть до издания своих сочинений 1842 года, в том числе и изменения «Ревизора» и капитальная переработка «Тараса Бульбы», — это явления и творческие усилия все того же момента развития Гоголя, тем самым не отделенные в принципе от замысла первых законченных редакций соответственных произведений (сложнее разрешается вопрос о двух редакциях «Портрета», которые есть основания считать, как на это указывал и сам Гоголь, в сущности двумя различными произведениями).
«Миргород» в издании 1836 года и «Миргород» во втором томе «Сочинений Николая Гоголя» 1842 года — это две редакции, две стадии доработки одного произведения, одной книги. Это именно обстоятельство позволило самому Гоголю, капитально дописав «Тараса Бульбу», не разрушить единство сборника-цикла и включить нового «Бульбу» в старый «Миргород»; ибо Гоголь правильно не усмотрел противоречия между старым окружением повести и новым текстом ее. Это же позволило и всем редакторам сочинений Гоголя сохранить это построение вплоть до последнего академического издания Гоголя, объединяющего в одной книге тексты издания 1835 года для «Старосветских помещиков» и повести о двух Иванах и тексты издания 1842 года для «Тараса Бульбы» и «Вия». Это же, наконец, позволяет и в исследовании творчества Гоголя объединять в едином рассмотрении разновременные тексты повестей «Миргорода».
В более обобщенном смысле мы можем считать все повести Гоголя после «Вечеров» данными нам одновременно, причем для всех их, кроме «Портрета», датой их окончательного становления окажется издание 1842 года (так как те повести, которые не изменены в этом издании самим Гоголем, всё же вступили — в циклах — в соотношение с другими, доработанными для этого издания). Что же касается «Портрета», то, если мы примем, что две редакции его — это, в сущности, два разных произведения, мы признаем, что первое из них выпало из издания 1842 года. Внутренняя же связь всех повестей как явлений одной идейно-творческой позиции поэта доказуема — за вычетом именно второй редакции «Портрета» и «Рима». Эти два произведения как бы открывают новый, не реализованный полностью, этап развития Гоголя. Во всяком случае, все повести Гоголя (и вообще все его произведения) до отъезда за границу — внутренне едины, и доработки, внесенные в них позднее, не нарушают этого единства. Но это — не сюжетно-композиционное единство; а единство внутри повестей «Миргорода» является и композиционным — в идейном смысле.
«Миргород», как внутренне единое идейное построение, отделен от повестей «Арабесок» и других, к ним тяготеющих (иначе говоря, от повестей, вошедших в третий том сочинений Гоголя 1842 года), и в то же время связан с ними, как первая посылка со второй в некоем колоссальном умозаключении. С другой стороны, «Миргород» отделен от «Вечеров на хуторе», и в то же время связан с ними как с идейным прологом всего творчества Гоголя. И то и другое указано заглавием второго гоголевского цикла: «Миргород. Повести, служащие продолжением «Вечеров на хуторе близь Диканьки». Два цикла связаны друг с другом и внешне — украинским колоритом и украинской темой, — в отличие от городской, петербургской темы и колорита повестей «Арабесок».
Но все же Гоголь не без серьезных оснований отказался от мысли издать третий томик «Вечеров», а образовал из своих новых украинских рассказов новый цикл с новым заглавием, отчасти, вероятно, не без задней мысли отодвигающим, и, так сказать, географически, рассказы одного сборника от другого: из поэтического староукраинского хутора, овеянных атмосферой сказок и легенд садов древней Диканьки, мы перебрались в новое место, вовсе не близко к Диканьке расположенное, на другой конец Полтавщины, в уныло-обыденный пыльный провинциальный городок чиновников и бездельников, городок повести о двух Иванах, городок, в активе которого нет ни легенд, ни поэзии, ни красоты, а есть одна канатная фабрика, один кирпичный завод, четыре водяных и сорок пять ветряных мельниц, — и в качестве славы и достопримечательности — вкусные бублики, впрочем, увы, пекущиеся не из белого, но только из черного теста!
Это — тоже Украина, как и в «Вечерах», — но это уже не та Украина. Из мира поэзии Гоголь ведет нас в мир житейского искажения ее. «Вечера на хуторе» — это был гимн красоте человека, его поэтической возможности быть прекрасным, гимн высокой норме, заключенной в нем самом как в народе, а вовсе не в надзвездных краях мечты, отрешенной от бытия реальности. Мечта у Гоголя и в этом смысле не противостояла реальности, а указывала на внутреннюю суть, в принципе осуществимую возможность, на душу реальности как душу народа.
Гоголь вырос в этом основном вопросе своего творчества на пушкинских поистине великих открытиях. Пушкин уже в «Евгении Онегине» открыл двойной аспект человека-личности (самого Онегина) — в его высокой возможности и в его искаженной исторической средой реализации. И возможность и реализация человека (Онегина, например) — вполне реальны; возможность его — это не мечта романтика, отрицающего реализацию мечты в действительности; она противостоит реализации того же человека исторически, — но не принципиально, не «онтологически». Гоголь возвел проблему возможности и реализации человека к более общим, объемлющим категориям человеческих коллективов, масс, к категории народного и, шире, общечеловеческого бытия. И он развернул проблему, указанную Пушкиным, в целую серию последовательно разъясняющих друг друга идейных членов-циклов.
«Вечера на хуторе» как бы воплощают возможность народного человека, его сущность как поэзию, красоту, силу духа; воплощают мечту как норму и душу коллективного человека. «Миргород» покажет нам столкновение этой реальной в принципе нормы с ее исторической реализацией, ужасной в своей пошлости.
«Вечера» говорили о том, какие прекрасные силы заложены в человеке, не искаженном ложным укладом жизни, не предавшем первично-народного начала своего, слитном с природою народной поэтической жизни. «Миргород» говорит о том, как, и отчасти — почему, эти прекрасные силы исказились до степени нравственного маразма. Тут уже намечен и ответ на самый важный вопрос: кто виноват в том, что поэзия и норма уступили место пошлости и нравственной порче. Ответ этот вырастет в грозный обвинительный акт общественной неправде в петербургских повестях и «Ревизоре».