Развод в 45. Начать сначала - Страница 7

Я не помню, когда она в последний раз была такой маленькой. Наверное, я слишком отвлекся на работу…Соня родилась когда мы уже не были вместе…А точнее я, блядь, облажался, когда жена была беременная.А Соня… Моя Соня. Она жмётся к мишке, как к спасению. Её пальцы – тонкие, бледные – вцепились в плюш так, будто держат за живое. Она – вся Света. До мурашек. До боли. До ненависти.

А она смотрит, будто я гниль. И, может, я и есть гниль. Только мне плевать, как она смотрит. Мне важно, чтобы Света открыла глаза. Чтоб дети не сломались и не страдали. Чтобы кто-то, хоть кто-то из нас смог дожить до завтра, не рвя себя изнутри.Антонина Григорьевна – мать Светы – ходит туда-сюда, как метроном. Тик-так. Тик-так. Её каблуки стучат по кафелю, как молотки по гвоздям. Забивает ими мои нервы. Глаза у неё не просто тяжёлые – они как плеть. В каждом взгляде: ты ублюдок, ты предал, ты сломал мою дочь. И ведь да. Всё так. Я не спорю. Но сколько можно? Сколько можно жить в прошлом? Я не оправдываюсь. Я просто хочу быть здесь.

Она снова наберёт. И скажет своим ровным, холодным голосом:Телефон завибрировал. Карман дрогнул. Я уже знал, кто. Кристина. Имя на экране, как ярлык: ошибка. Я сбросил. Не глядя.

– Вадим, ты не должен быть там. Она не твоя. Она никогда не простит.

Я пришёл, потому что не могу иначе. Потому что они – мои. Все трое. Потому что, возможно, в этой больничной пустоте я впервые за долгие годы стал собой.И, сука, она будет права. Света не простит. Никогда. Но я и не за прощением пришёл.

Я больше не муж. Не любовник. Не предатель. Не герой. Я просто отец. Просто мужчина, который облажался, но пришёл. И будет сидеть, пока не выгонят. Пока не откроется дверь. Пока она не вспомнит. Или хотя бы моргнёт.

Я посмотрел на Машу. Она подняла глаза. И в этом взгляде было всё, что я заслужил: гнев, обида, слёзы – и что-то ещё. Надежда? Презрение? Я уже не разбирал.

– Почему они так долго? – вдруг бросила она. Резко. В голосе – сталь, острые края.

Потому что, чёрт возьми, мы все ещё ждали.И я только выдохнул. Потому что это была первая фраза, что не разрывала меня. Потому что она тоже ждала.

Её голос дрожал, но она пыталась держаться. Маленькая, упрямая, с тонкими пальцами, сжатыми в кулаки, с подбородком, вздёрнутым на зло всему миру. Моя Маша. Моё отражение – и проклятие. Я знал, откуда у неё это. От меня. Это моя кровь. Моё упрямство. Моя ярость. Та, что делает нас живыми и ломает всех, кто рядом.

– Мне нужно знать, что с мамой! – крикнула она, срываясь, глядя не на меня, а на Антонину Григорьевну, как будто в ней был последний шанс получить хоть что-то, что не врет.

Соня всхлипнула. Тихо, как мышь. Её голосок врезался в тишину, как шепот умирающего:

– Всё будет нормально?..

Прямо здесь. Сильным. Прямым. Без истерик, без соплей.Я смотрел на них троих. Мои дети. Моё всё. И вдруг всё стало кристально ясно. Все эти годы, вся грязь, все оправдания – ничего. Всё обнулилось. Сейчас я нужен.

– Она сильная, – сказал я. Жёстко. Как выстрел. – И она справится.

А может – и вспомнит. И вот тогда начнётся настоящий ад.Но только я знал, сколько боли стоило произнести эти слова. Потому что, может быть, она больше никогда не вспомнит, кто мы для неё. Кто я.

Антонина Григорьевна повернулась ко мне. Медленно, будто поворачивалась к врагу. В её глазах – пламя. Лёд и огонь одновременно. Её губы дрогнули, потом сомкнулись в тонкую линию. И вот тогда она выдала:

– Сильная? Ты говоришь о её силе? Где была твоя сила, когда ты трахал другую, пока она глотала слёзы ночами и врала детям, что у папы много работы?

И ровно, сдержанно, как будто во мне не клокотал яд, сказал:Она ударила метко. Без предисловий. Прямо в лицо. Я выдержал взгляд. Глаза в глаза. Поднял подбородок.

– Я не позволю ей сломаться. Ни вам. Ни себе. Ни прошлому. Я не дам вам её добить. Она жива – и этого достаточно, чтобы за неё драться.

Она замолчала. На секунду. Но я знал – её слова уже поселились во мне. Змеёй. Ядовитой. Долго будут гнить внутри.

И мне нужно быть рядом. Не потому что прощение. А потому что всё остальное уже проебано. Осталось только это.А я снова посмотрел на дверь. За ней – Светлана. Та, что не узнает ни меня, ни нас. Та, что очнулась в другой жизни, в чужом теле, в чужой весне.

Чувствовал только гул. И эту долбаную дверь.Я не знаю, сколько часов сидел в этом холле. В этом аду из серого пластика, чужих запахов и навязчивой пустоты. Я не чувствовал ног. Не чувствовал спины.

Я знал этот взгляд. Узнал его с порога.Когда она наконец открылась, я не двинулся. Не моргнул. Вошёл врач – молодой, но с лицом человека, который уже слишком много раз говорил: «Мы сделали всё, что могли».

– Пациентка стабильна, – сказал он.

И я замер. Прямо внутри. Сердце споткнулось. Но я не шелохнулся.

– Но… – продолжил он.

Это «но» было, как лезвие под рёбра. Острым. Медленным.

– У неё диагностирована ретроградная амнезия. Она не помнит последние пятнадцать лет.

Нас нет.Пятнадцать. Лет. Как будто меня вышвырнули в никуда. Пятнадцать лет – это не просто память. Это всё. Жизнь. Суд. Измена. Развод. Слёзы Маши. Молчание Артёма. Соня, родившаяся, когда мы уже почти не разговаривали. Всё это стерто.

– Она помнит только период, когда ей было двадцать пять. Замужем. Двое маленьких детей. Начало.

Я медленно поднял голову. Пульс стучал в висках. Я хотел что-то сказать – но рот пересох. Голос, когда вырвался, был чужим. Хриплым.

– Она… помнит меня?

Что за дерьмовый вопрос. Конечно, помнит. Не меня. А его. Того, кем я когда-то был. До. До лжи, до Кристины, до разрухи, до падения.

Антонина тут же рванулась ко мне, как будто предчувствовала. Встала, как стена. Как мать, которая снова будет защищать свою дочь от меня, как от собаки, которая уже раз укусила.

– Только попробуй навредить ей снова, – прошипела она. – Я тебе голову оторву.

Но она продолжила. Жёстко, как всегда:И я поверил. Она бы смогла.

– Ради детей – играй роль. Притворяйся. Делай вид, что вы всё ещё семья. Хочешь или нет – не важно. Надо.

Я поднял на неё глаза. Без эмоций. Холодно.

– Думаете, мне нужно напоминать? Думаете, я забыл, как это – быть её мужем? И перестаньте орать! Я сам знаю, что мне делать!

И я снова остался один.Она отступила. На полшага. Но глаза не опустила. Упрямая. Такая же, как Света.

И с её памятью, в которой меня больше нет.Один – со всем, что натворил.

– Её психика сейчас слишком уязвима, – сказал врач. Голос у него был ровный, как у человека, читающего инструкцию от стиральной машины. Ни эмоций, ни пауз. Только этот его блядский профессионализм, которым он пытался заклеить дыру в том, что происходило. – Если вы попытаетесь рассказать ей правду… о разводе, о том, что прошло пятнадцать лет, – её состояние может резко ухудшиться.

Я молчал. Скрестив руки на груди. Вцепившись в них так, будто пытался не развалиться по частям. Смотрел на него долго и тяжело, пока не увидел, как его глаза на мгновение дрогнули. Этот человек только что предложил мне сыграть спектакль. Вернуться в прошлое, в котором я больше не существую. Стать тем, кем я давно не был. Мужем. Любимым. Защитником. Хотя, по факту, я был последним, кто имел на это право. Я предал её. Я похоронил нашу жизнь своими же руками. А теперь, по мнению врача, мне нужно прикинуться, что ничего не произошло, и подарить ей… стабильность.

– Ей нужно ощущение семьи, – добавил он, выдержав театральную паузу. Как будто я тупой. Как будто я не понял. – Стабильности. Тепла. Поддержки.

Семьи.

Я сжал зубы. Антонина Григорьевна стояла рядом. Руки сцеплены, пальцы белые. Смотрела на меня, будто сейчас врежет. Не словами – кулаком. Я чувствовал, как от неё тянет ледяным презрением. Она меня ненавидела. И, честно? Имела право. Я не прятался. Я всё знал. Всё помнил. Всё чувствовал. И всё равно стоял здесь. Потому что Света была там. Потому что это были мои дети. Потому что мне больше некуда.Слово прозвучало, как плевок. Как издевка.