Разведенные мосты - Страница 17

— Не знал, что приедет Лондонский оркестр. В Москве у меня нет срочных дел; могу и отложить отъезд, тем более что главный дирижёр нашего Большого симфонического оркестра Константин Константинович Иванов, с которым я состою в дружеских отношениях, не простит мне такого невнимания к Лондонскому оркестру. И если у вас есть для меня билет, я, конечно же, останусь. Скажите мне, где и когда мы с вами встретимся?

— А вы приезжайте сейчас ко мне на работу. Мы с вами пообедаем, а потом будем гулять в Удельном парке. Вы из наших окон на него смотрели и восхищались его красотой. А?.. Приезжайте!.. Нечего вам сидеть всё время в своём Комарово. Я понимаю: море рядом, сосновые рощи, а к тому ж и хозяйка Эмилия Викторовна — обворожительная собеседница, но пожалейте и меня, бедную женщину; мне скучно, я изнываю в одиночестве.

Этот наш разговор, который я затеял с единственной целью проявить обычную в таких случаях вежливость, явился для меня большой и приятной неожиданностью. И её приглашение сейчас же приехать к ней, и планы с оркестром и музеем, но, главное, характер речи и тон голоса — всё говорило о её искреннем желании удержать меня подольше в Ленинграде, встретиться со мной, и не однажды, и в такой обстановке, где было бы и больше времени для общения, и непринуждённость, и расположение к откровенным беседам. Невольно всплыл в сознании Сейц — этот всемогущий, преуспевающий и, наверное, очень большой человек. И тот молодой интересный собою врач, что живёт по соседству и домогается её расположения. И это только те имена, которые я узнал. Но ведь есть и другие. И их, конечно же, немало. А, может, интерес ко мне мимолётный и я зря распаляю свои фантазии?..

В город я летел не на электричке, а на крыльях. Сидел в уголке и смотрел в окно, и слышал, как учащённо бьётся сердце. Впервые я почувствовал себя уверенно, я как бы помолодел на много лет и увидел перед собой светлую широкую дорогу, по которой я иду легко, весело, и горизонт неба ясен и чист, и манит, зовёт в свою даль, которая кажется мне бесконечной.

Только теперь я понял, что Люция Павловна мне нравится, она полностью захватила моё воображение, и если наш союз не сладится, то мне уж больше никого и не надо. После Надежды, которая была и привлекательной, и надёжной, а теперь вот и после этой женщины я уж никого искать и не стану.

И вот я снова во Дворце культуры, стою с Люцией Павловной у окна, а её девочки накрывают чехлами машинки, собираются домой. Потом мы спускаемся в буфет, я как заправский кавалер заказываю еду, фруктовые соки. Моя «барышня» находится в хорошем настроении, и это меня радует; я всё больше убеждаюсь, что Сейц для неё и не так уж важен, а может, его и совсем не существует в природе, а та коварная женщина, которая прокаркала о нём, как ворона, подшутила или пугнула меня ради какой-нибудь своей корыстной цели. Я сейчас вижу, что моя собеседница о нём не думает, ей со мной хорошо, я вижу по её счастливым, светящимся глазам, слышу по тону голоса. Кстати, голос у Люции Павловны удивительный, недаром, как я слышал от её супруга, ей однажды предлагали стать диктором на телевидении и вести детские передачи. Впрочем, не только глаза и голос, но и всё другое в этой женщине мне нравится, и будто бы нравится так, как в молодости и в юности мне не нравилась ни одна девочка. Интересно это свойство мужской природы: наш брат каким-то особенным таинственным образом находит объект среди женщин, к которому вдруг чувствует магнетическое притяжение. И сейчас я вижу, убеждаюсь в том, что возраст такому чувству не помеха. Недаром же наш гениальный Пушкин, сумевший каждый предмет, каждое приглянувшееся ему явление облечь в единственно верные, поэтические и до самой глубины исчерпывающие слова, сказал: «Любви все возрасты покорны».

Люция Павловна говорит:

— А мне кажется, что вы и не пенсионер вовсе.

— Спасибо за комплимент, однако пенсионер есть пенсионер, и с пионером, и даже с комсомольцем его не спутаешь. А если говорить честно, я не знаю, сколько мне лет, но кажется, я только начинаю жить.

— Позвольте, позвольте! Как это вы не знаете, сколько вам лет? Можно подумать, вы так долго живёте на свете, что уж и потеряли счёт времени.

— Представьте себе: я не кокетничаю и не лукавлю. Родился в маленькой деревне на границе трёх срединных областей России: Саратовской, Тамбовской и Пензенской; церкви у нас поблизости не было, крестить возили далеко и, как правило, уже взрослыми, ну а метрических справок тогда не давали. Вот так и вышло, что года рождения своего я не знаю. Пришёл на завод и сказал, что мне четырнадцать лет. А только в этом возрасте и принимали на работу. Вот и вся нехитрая история с моим возрастом. Но я совершенно убеждён, что моим потомкам не придётся ломать голову по этому поводу и разные сёла и города не станут спорить о месте и времени появления меня на свет Божий. Но что это я раскукарекался: всё о себе, да о себе.

Эта была минута, когда я серьёзно подумал о том, что нечаянно задел щекотливую тему. Вспомнил, как мой друг Иван Шевцов, будучи уж известным и опытным писателем, прочитал рукопись моего романа «Ледяная купель», вычеркнул в конце дату его окончания. И карандашом легонько написал: «Музея может и не быть». Меня тогда в жар бросило от стыда: и в самом деле! Подробно выписал дату рождения романа, будто я Толстой или Тургенев и буду интересовать историков литературы.

И ещё поймал себя на мысли, что мне сейчас хочется сказать о себе что-нибудь такое, что бы рисовало меня в каком-нибудь выгодном ярком свете. Склонился над тарелкой, сосредоточенно ел и перебирал в уме темы разговора, где бы меня не было, и не было даже малейшего намёка на мое желание выставить себя с выгодной эффектной стороны. И вообще мысленно давал себе слово: при любых вариантах развития наших отношений не позволять себе фанфаронства и хвастовства. Она умная, наблюдательная, быстренько всё подметит и будет делать свои выводы. Не помню случая, когда бы я при знакомстве с девушками, а затем и с женщинами так тщательно обдумывал своё поведение, а тут вот сидел и об этом думал.

В голову снова поползли мысли о моих скудных материальных возможностях, но тут я для себя решил, что если уж не удастся напечатать ни одну рукопись, то пойду в журнал, в газету, буду там трудиться нештатно и хоть немного, но прибавлять к пенсии. В журналистике я преуспевал; с моим-то опытом найду себе дело.

Собеседница словно бы подслушала мои мысли, сказала:

— Как я вас понимаю, вы от журналистики ушли, а в литературе чувствуете себя неуютно. Мне покойный Геннадий Андреевич говорил, что в издательствах теперь много евреев, а они не любят вашего творчества; так, может быть, мы здесь, у нас в Питере, поищем русского издателя?

— Евреи в наших издательствах, как и в газетах, прописались давно; ещё при царях Александрах, а затем и при последнем императоре Николае Втором трудно было найти русского издателя, а теперь уж… придёшь к нему, он вроде бы и русский, и хотел бы тебе помочь, но рецензенты, консультанты, редактора — если не они, то Шариковы, а по-научному шабес-гои. Так и смотрят, как бы им угодить, доказать свою верность. Власти советской у нас нет, и никакой коммунистической партии или профсоюзов — тоже нет. Если вы русский писатель, да ещё честный — вы обречены. У нас недавно при Хрущёве живой классик русской литературы Леонид Леонов был запрещён, и его не печатали десять лет. Представляете, что значит человеку не платить зарплату десять лет?.. А у него семья, дети, внуки…

— И как же он жил?

— Была пенсия. Маленькая, но всё же платили. Подрабатывал ещё и столярным ремеслом. На какой-то всемирной выставке сработанный им из красного дерева шкаф занял второе место. Ну, вот и оттуда прислали деньги. Человек живуч, а писатель — редкая порода людей, им нужна особая крепость.

— Скажите мне, если это не секрет: как справляетесь вы со своим новым положением, особенно вот теперь, когда ушла из жизни Надежда Николаевна? Геннадий Андреевич говорил, что вы после статьи Яковлева, в которой он назвал вас вредным писателем, нигде ничего не печатали. А жить на пенсию после того, как вы за свои книги получали гонорары, а кроме того, ещё и занимали большую должность…