Разведчик - Страница 29

— Так и на дороге оставаться — тоже смерть, — отвечаю. — И вообще — мы на войне или где?

— Смерть, — говорит Кара, — она везде. Но она разная. Та, что ждет нас в ночном лесу, — очень страшна. Слишком страшна для меня. Я не смогу пройти. Ты — может быть…

Ох и надоел мне этот разговор.

— Так ведь и умирать, — говорю, — тоже можно по-всякому. Ага. Можно на дно окопа плюхнуться, голову руками обхватить и ждать, пока тебя немецкий танк в этом окопе заживо не похоронит. А можно под этот танк с гранатой кинуться.

Я и того, и того навидался. В первом бою, понятно, паникеров, ну, не паникеров, просто растерявшихся — большинство. Во втором уже могут и кинуться. А потом, дальше, те, кто жив останется, уже научатся и танки жечь, и через себя их пропускать, и снова жечь, и самим живыми оставаться. Только для этого нужно сначала первые два боя пережить.

— Значит, так, — говорю, — не-рядовая. Боишься к ним в лапы попасть — держи «лимонку» наготове. Успеешь выдернуть — и через четыре секунды тебя никакой Гарик Охламон не заштопает.

И… шагом марш!

В крайнем-то случае можно было ее и здесь оставить. Просидела бы ночь на ветке — глядишь, ума бы и прибавилось. А проходы эти, аквариумные… да черт с ними. Можно и напрямик, через мост. Если с этой стороны у них такая же оборона, как у Трофима, то с пятью гранатами я им такой фейерверк устрою.

Да только разведка своих не бросает!

Пошли. Сначала рыжая впереди шла, а я сзади — зеленого языка на мушке держал, хотя он, по-моему, леса этого дохлого боялся еще больше, чем меня. Углубились метров на двести, и тут Кара ко мне поворачивается.

— М-малахов, — шепчет. — Я…

А я смотрю — даром что темнота уже почти полная, а личико у нее белое-белое. И губы дрожат.

— Ладно, — говорю, — не вибрируй. На, держи пистолет и давай зеленого конвоируй. А в авангарде я пойду.

Вытащил на всякий случай из мешка еще одну «лимонку», на ремень повесил, и дальше двинулись.

Темнота, кстати, вовсе не такая уж кромешная. Звезд, правда, нет, но сами облака слегка подсвечивают.

А потом — словно прожектор врубили.

Глянул вверх — луна. Круглая зараза, раза в два побольше нашей. То ли она у них к планете ближе, то ли и в самом деле в два раза здоровее, а может, просто оптический обман.

Но сияет, сволочь, хуже любого САБа.

Слышу — гоблин за моей спиной зубами выстукивает.

— П-полнолуние, — бормочет. — В п-полнол-луние на охоту в-выходят…

— Кончай нудить, а, — говорю. — Еще раз пасть без разрешения откроешь, я тебе все клыки туда прикладом позабиваю.

Заткнулся.

Идем дальше. И вдруг такой жуткий стон откуда-то справа донесся — у меня аж волосы на загривке зашевелились. Ну не может живой человек так стонать. А если стонет — значит, уже мертвый, только еще не весь организм его об этом знает и продолжает за жизнь цепляться. Такого раненого только дострелить можно. И нужно, чтоб не мучился зазря.

— Великие боги, — это уже рыжая шепчет, — помогите нам. Спасите и сохраните наши души от Призраков Ужаса.

Гляжу — и в самом деле, справа, откуда стон доносился, какое-то сияние мелькает.

— Это, что ли, твои призраки? — спрашиваю. — Д-Да.

Присмотрелся повнимательнее — вроде бы клочья светящегося тумана от дерева к дереву ползают. А больше ничего. Мне даже смешно стало.

— Ну и чего трясетесь? — спрашиваю. — Подумаешь, светляки-переростки. Огни на болоте — и то ярче светят.

Тут снова стон раздался. Но я уже на него и внимания большого не обратил. Орет, думаю, то есть стонет, ну и пусть себе стонет. Не мина в полете. Помню, когда в первый раз услышал, как выпь болотная кричит, с тропы с перепугу шарахнулся, чуть автомат не утопил. А потом и сам изображать научился. Не на пальцах, правда, манком.

— Они подбираются к нам, — опять зеленый заныл. — Они окружат нас и своими липкими холодными щупальцами вытянут из нас наши души. Они…

— Тоже мне, — говорю, — кальмары сухопутные. — Слышь, гоблин, а у тебя душа-то, по-твоему, есть?

— Людская церковь, — стонет, — считает меня и мне подобных лишенными души. Но мы-то знаем…

— Ладно, — говорю, — так и быть, открою тебе страшную военную тайну. Нет никакой души. Пока живем — живы, а сделают нам пиф-паф — и все… Ноль да семечки. Голубой туман.

— Нельзя так говорить, — шепчет Кара. — Это святотатство. И когда вокруг Ужас…

— Да плевал я на этот ужас, — я уже прямо злиться начал. — Подумаешь, распелись. Если они такие страшные и могучие, чего ж они нас до сих пор не сожрали?

— Они ждут, — шепчет рыжая, — ждут, пока мы сами…

— Лапки отбросим. Не дождутся. Знаем мы эти штучки, давление на психику. Меня лапчатые «Юнкерсы» со своими сиренами столько раз с землей мешали, что эти стоны мне после них — вроде ночной серенады. Только на сон тянет.

И не под такое засыпать приходилось.

Смотрю, а рыжая уже совсем скисает. По сторонам не смотрит, за зеленым не следит — тот, правда, только о том и думает, как бы от меня на шаг не отстать, — и вообще еле ноги переставляет. Прошли еще немного, оглядываюсь, а она к стволу привалилась и глаза закрыла.

— Что, устала?

— Оставь меня, Малахов, — шепчет, — ты дойдешь, ты должен, и ты можешь. А я не могу. Оставь меня и иди.

— Черт, — говорю, — вот этих слов я от тебя и ждал. За кого ж ты меня, дрянь рыжая, тут держишь? Когда это разведка своих бросала?

— Иди, Малахов.

— Ну уж нет.

Подошел к ней, прижал к дереву и поцеловал прямо в губы.

Честно говоря, попытался поцеловать. Я-то еще никогда ни с кем… У нее губы стиснуты, у меня тоже. Только…

Тут Кара глаза наконец открыла и меня прочь оттолкнула. Но тоже слабо — в другой раз я бы от ее толчка кубарем бы покатился.

— Ты… что ты себе…

— Именно то, — отвечаю. — Так что теперь тебе тоже, хочешь — не хочешь, а дойти надо. А иначе кто меня на башне повесит?

У рыжей в глазах огонь было полыхнул, но тут же и погас.

— Нет, — головой качает, — иди один.

Вот теперь я уже и в самом деле злиться начал.

— Ну уж нет, — говорю, — не получится у тебя дезертировать. Не можешь на этих светляков смотреть — не надо. Хватайся за меня, глаза зажмурь — и вперед. Ноги хоть переставлять сама сумеешь?

— А если, — улыбается, — не сумею?

— Тогда, — заорал так, что аж светляки шарахнулись, — я тебя на руках потащу! Ясно? Мало я, что ли, раненых вытаскивал.

— Не кричи. Пойду.

Пошли. То есть потащились. На одном плече винтовка висит, на другом рыжая, в спину все время гоблин тычется — отстать, тварь, боится. А светляки совсем обнаглели. Один туманный лоскут вперед выплыл и дорогу загородил. И уступать, похоже, не собирается.

Ах ты, думаю, муть болотная. Ты что же, думаешь, что меня твоей хилой подсветкой на испуг взять можно? Тоже мне, пламя. Вот когда я раненых из горящего танка вытаскивал, вот там было пламя — как в мартеновской печи, а то и получше. — Стиснул зубы и пошел прямо сквозь него.

Чувство было такое, словно в… Черт, даже и не знаю с чем сравнить-то. Не вода, не туман, а будто паутина, но не просто, а паутина, на которой студень налепить умудрились. Холодная, мокрая, мерзкая и лопается чуть ли не раньше, чем прикоснусь.

Прошел я в самую середину этого комка, и тут-то он уже не застонал, а взвыл — и осыпался. Был — и сгинул. Только капли крупные на земле светиться продолжают.

Остальные светляки сразу в стороны брызнули. Но не пропали, а просто дистанцию увеличили. Зато надсаживаться принялись еще громче, чем прежде.

У меня от этих стонов даже в ушах звенеть начало. К обстрелам-то, когда по ним обухом лупят, они привыкли, а к вот такому пиликанью — нет.

И гоблин за спиной опять чего-то бормочет.

— Эй, зеленый, — говорю. — Чего ты там под нос зудишь? Выкладывай уж в полный голос.

— Х-хозяин. Т-ты с-сразил П-призрака У-ужаса.

Ага. И прыгаю от радости. Вот только б рыжую кому отдать на секунду.